В свои шестьдесят Мадис все еще начинает. Фильм о Румму Юри — дебют Картуля в игровом кино.
Всем своим строением, конструкцией, соотношением частей роман убеждает: выбор, даже если он дался необычайно дорого и вдохновлялся высокими целями, — только начало, все самое главное, самое существенное происходит с человеком потом.
В самом ходе съемок, при которых мы присутствуем, еще слишком много неясного и неоформленного, чтобы можно было с уверенностью говорить об элементарном успехе. Но — «не могу иначе!». Ежедневно, ежечасно, даже не задумываясь над этим, Мадис Картуль защищает выбор, сделанный им двадцать лет назад.
Есть у Мадиса одна существенная черта. Твердо стоя на своем, умея даже в одиночку, против всех отстаивать свои взгляды, он в то же время проявляет завидную чуткость к иным точкам зрения, тянется к духовному опыту других людей. Как тот, кому больше всех в съемочной группе доверено, он готов за все сделанное отвечать один, но его борьба, его достижения потеряют многое в своей ценности, если за ним не пойдут — смело и осознанно — другие.
Мадис Картуль не очень сентиментален и далеко не всегда симпатичен в обычном смысле слова. Он умеет жестко и бескомпромиссно отметать то, что не нужно его работе и противоречит его целям. За маневрами своего младшего коллеги Рейна, умело, как тому кажется, осуществляющего житейскую политику «и вашим, и нашим», Мадис следит с беспощадным сарказмом. А вот в финале романа, когда после обсуждения отснятого материала Мадису оказана полная поддержка, его враги посрамлены, а юный Рейн просто-таки втоптан в грязь, именно Мадис протягивает Рейну руку помощи.
«И вот они уже идут вместе.
Кто знает, может быть, они и вправду сделают хороший фильм.
Кто знает, может быть, мы о них еще услышим».
Не многолетний ли и будничный, то есть многотрудный нравственный опыт Картуля научил его, что отсечь, предать суду совести бывает легче, чем возродить растерянную, потерявшую ориентиры человеческую душу?
Не собственная ли, всегда доступная человеку возможность решительно обновить свою жизнь сделала его оптимистом в отношении других людей?
Момент решающего выбора часто уподобляют пику — пику человеческой судьбы. Интерес литературы к таким пикам естествен; естественно и ее стремление объять жизнь человека как нечто целостное, с реальными, раскрывающимися во времени противоречиями. Очевидно и то, что расположенные между пиками, у их основания, пространства людского бытия весьма относительно ровны и легко преодолимы. Вне реалий острого нравственного выбора трудно понять, к примеру, прозу Юрия Трифонова. Но ее столь же трудно понять, и не выявив, как в трифоновских повестях и романах убежденность и нравственность героя испытывались в повседневном, обычном, растянутом на долгие годы житье- бытье...
Интерес литературы к целостной жизни человека приобретает в наше время специфический оттенок. Слишком велики социальные и военные потрясения века, слишком заметны обрывы и новые линии в межчеловеческих связях, слишком бросается в глаза мощная динамика ежедневных жизненных изменений, чтобы сама проблема целостности нашего бытия не наполнилась глубокой внутренней конфликтностью.
О романе Ю. Бондарева «Выбор» писали много, и это избавляет меня от необходимости подробно останавливаться на перипетиях сюжета, обширной проблематике произведения, на страницах которого судьба столкнула двух бывших друзей, разбросанных ураганом войны.
Вина Ильи Рамзина, исчезнувшего в военной круговерти и возникшего много лет спустя в качестве иностранного подданного, доказана и самим романом, и его критикой. Уже упомянутые рамзинские слова о «бесконечном выборе» можно понять и как попытку Ильи оправдаться за все, что произошло с ним, объяснить его уступки жизненным обстоятельствам. Илья — живое воплощение нравственного компромисса и неизбежного краха, идущего за нравственным компромиссом.
Вряд ли, однако, только этим можно исчерпать назначение в романе фигуры Ильи Рамзина.
Впервые встречая Илью в Венеции, художник Владимир Васильев понимает вдруг, что стало страшно подумать о прошедших годах, разъединивших их.
«Каким же кажусь я ему?» — подумал Васильев, содрогаясь от ощущения времени, от жестокой его превратности, не щадящей ничего...»
Бывший друг детства оказался для Васильева зеркалом, возможно, искажающим, с другим расположением света и теней, но зеркалом, не знающим пощады, в котором Васильев вынужден увидеть себя сегодняшнего, свое военное прошлое, свое идиллическое замоскворецкое детство. Это зеркало, раз появившись, следует за Васильевым неотступно: и тогда, когда он принимает Илью в своей живописной мастерской, и тогда, когда они идут к матери Ильи, в Замоскворечье, дом их далекого детства, и тогда, когда идет странное застолье в шикарных гостиничных апартаментах «синьора Рамзэна», и в тот момент, когда Васильева вызывают прояснить обстоятельства самоубийства Ильи, и на похоронах, и, самое главное, в те минуты, когда Васильев остается наедине с собой и пытается найти ответ на мучающие его жизненные вопросы.