«Постойте, постойте! — закричал коллежский асессор. — Три года тому назад получил я известие о выигрыше значительной суммы в Гамбургской лотерее; помню, что я тотчас побежал к дочери, с распечатанным письмом. Никогда не был я так обрадован. Воспользуемся же этим мгновением, а чтоб лучше себе его представить, я отыщу письмо и буду держать его в руках, точно как в ту пору». Действительно, Эдмонд принужден был нарисовать коллежского асессора с письмом, на котором явственно написано было: «Имею честь известить вас, что № 711, на который поставлено Вами, и проч.». На ближнем столике (этого непременно хотел Восвинкель), лежал конверт с надписью:
«Господину Коллежскому Асессору Мельхиору Восвинкелю, Синдику, и проч. и проч., в Берлине».
Эдмонд нарисовал кругленького, веселого человечка, коего черты имели отдаленное сходство с чертами коллежского асессора, так, что всякий, видя и читая адрес, лежащий на столике, не мог ошибиться, чей был портрет.
Коллежский асессор был вне себя от этой выдумки. «Из этого видно, — говорил он, — что хороший портрет должен быть в то же время и историческою картиною, ибо всякой раз, когда я смотрю на мое изображение, невольно приходит мне на ум приятная история выигрыша в Гамбургской лотерее».
Коллежский асессор просил Эдмонда написать также портрет Албертины и таким образом предупредил величайшее ее желание.
Эдмонд с жаром приступил к делу; но портрет Албертины не так скоро и удачно подвигался вперед, как портрет ее отца.
Художник эскизовал, делал очерк, начинал писать и потом стирал все написанное; то принимался он рисовать на новом грунте, переменял положение, придумывал позицию; то было слишком светло в комнате, то очень темно. Наконец коллежский асессор, до той поры всегда находившийся с ними, потерял терпение и решился более не приходить.
Эдмонд, напротив, приходил всякой день, поутру и вечером, и если портрет мало подвигался вперед, зато любовные объяснения шли гораздо скорее, так что страсть их возрастала с каждым днем.
Читателю, вероятно, известно по опыту, что влюбленный часто принужден бывает придавать большой вес своим клятвам и что для этого нет лучшего средства, как брать ручку своей любезной, прижимать ее к сердцу и к губам; известно также, что электрическое начало влечет сердце к сердцу, уста к устам, а в такие минуты, разумеется, невозможно сидеть перед станком и рисовать портрет.
Однажды случилось, что Эдмонд стоял вместе с Албертиною у окошка и, чтоб придать, как было сказано, больше весу клятвам своим, он прижимал ее к сердцу, покрывая поцелуями руки прелестной девушки.
В тот же час и в ту же минуту титулярный советник Тусман проходил мимо с «Политическою мудростию» и другими переплетенными в пергамент книгами в кармане, в коих заключалось полезное вместе с приятным; и хотя час присутствия скоро должен был ударить, однако он, выступая вприпрыжку, не мог удержаться, чтоб не взглянуть на окна своей невесты.
Как будто в облаке увидел он Албертину с Эдмондом и хотя не мог ничего хорошенько различить, однако сердце у него сильно билось, сам он не знал отчего. Какой-то чудный страх внушил ему сделать необыкновенную выходку, а именно: войти в дом коллежского асессора прямо в комнаты Албертины.
Когда он вошел, Албертина явственно произносила сии слова: «Так, Эдмонд, клянусь любить тебя вечно, вечно!». Говоря это, она прижимала к груди своей счастливого Эдмонда.
Титулярный советник невольно сделал несколько шагов и остановился посреди комнаты, как будто на него нашел столбняк.
В упоении счастия любовники не слыхали ни печального скрипения сапогов Тусмана, ни его тяжелых шагов и не замечали, что он стоит посреди комнаты.
Вдруг кто-то закричал фистулою: «Но, девица Албертина…»
Испуганные любовники бросились в разные стороны — Эдмонд к своему станку, Албертина в кресла.
«Но, — сказал титулярный советник, переводя дыхание, — но, девица Албертина! Скажите, что с вами делается? Во-первых, вы вальсируете по ночам с молодым человеком, которого я не имел чести знать, а теперь, среди бела дня! О правосудное небо! Так ли должна вести себя невеста?»
«Невеста! Кто невеста? — вскричала Албертина. — О ком вы говорите, сударь, о ком?»
«О вас, небесное создание, — сказал Тусман, — о ком же другом? Разве батюшка ваш не обещал мне давным давно этой милой ручки, которую и в сердцах мне хочется расцеловать!»