- Умница! - одобрил Щекин-Кротов. -Революция - великое театральное, соборное действо, которым режиссирует ее величество историческая необходимость.
- Но революция не только праздник, - возразил Александр. - Она неотделима от тяжелой, черной работы. Она порой мрачна, порой трагична, она еще война и борьба, и часто никак не влезает в рамки эстетических категорий.
- Вот-вот, а им главное в гимназию не ходить: и казенная плоха, и Павловского не годится, - подхватил доктор. - Какие на почве обыкновенного лодырничества вырастают пышные доктрины. И какие есть мастера доктрин... А с другой стороны, как невропатолог, я всегда понимал, что господствовавшая система образования пагубным образом воздействует на юные души. Она их ломала и калечила, сколько было трагедий, подлинных трагедий... У моих друзей сын, очень талантливый юноша, даже сделался анархистом. Он, кстати, был мужем покойной сестры вашей хозяйки. Эйхенбаум-Волин. Для его родителей было большим ударом, когда он бросил университет и занялся... Вот чем занялся, я никогда не мог понять, хотя даже читал одно его письмо, где он объясняет свой поступок и свое кредо. Не понял, не понял. Все о свободе, а что за свобода такая?.. Что за профессия - анархист?.. Мог быть профессором, мог быть поэтом, стихи писал недурно. Извольте судить сами.
И ставши в позу старомодного чтеца-мелодекламатора (вот откуда у дочери сценическое дарование!), старый доктор прочел:
За стон любви твоей я полюбил тебя!
За муку слез твоих над муками отчизны;
За ненависти яд, за пламень укоризны -
За то, что убивать ты шла, любя...
Я полюбил тебя за то, что ты - нежнее
Сиянья звезд в тиши ночной,
И что не встретил я другой - тебя сильнее;
Как ты - неумолимой и стальной.
Александр повстречался с Волиным, когда тот только что оставил университет, чтобы заняться самообразованием.
- Я похож теперь на каторжника, получившего свободу каторжника, и пользуюсь этой свободой горячо и страстно! Я резко сломил жизнь надвое и одним ударом порвал со всем старым! Я сбросил с себя цепи подневольного труда, цепи лицемерия, пошлости и рамочной жизни! В результате почти двадцати двух лет жизни - свобода, мною самим взятая, свобода полная и сильная, плюс работа мысли и чувства, плюс пропасть страданий и пучина радостей. Но все, увы, пока бесплодно! Это свобода и сила голого человека!
Волин излагал, точнее, выкрикивал свои идеи, его слушали молодые люди, которым не хватало смелости поступить; как он, хотя волинский бунт щекотал им нервы.
- Что может сделать голый человек, - вопрошал Волин, - будь он даже идеально свободен и силен!? Никуда он не покажется и ни за какое дело не сможет взяться, пока не оденется! Меня «одевали» четырнадцать лет: дома, в гимназии, наконец, в университете. Платья были дорогие и притом изношены и ветхи до крайности, еле-еле держались на моих слабеньких плечах, жали и теснили, коробились, причиняли невыносимую боль. Платил я за эти дивные одежды собственной молодостью и кровью! Шутка сказать - все отрочество и вся юность ушли на одно только «одеванье»! Ремесленники-портные под разными фирмами: «учителей», «учительниц», «профессоров» - были возмутительные существа: резали по живому, нисколько не стесняясь, да еще себя же похваливали; материал употребляли самый старый и дешевый, а цену требовали невыразимо высокую, подчас прямо-таки всю жизнь за платье! А уж ум-то, личность, душу - это все само собой!.. В гимназии так прямо и говорилось: личностью не хочешь платить - ходи голым, мы других «одевать» будем! И вели добрые мамаши бедных детей «одеваться» к этим портным! В университете было, правда-, несколько полегче: цену сходнее брали, меньше крови требовали, и за то спасибо! Но уж зато и лицемерили же господа портные тут, ужас! Нанесут лоскутков и уверяют, что целое платье выйдет, и настолько будто бы приличное платье, что, надев его, и в люди показаться не грех... Ну вот и меня рядили и так и этак, и в результате всех этих «одеваний» осталась на теле, как и у всех, какая-то пестрая, дырявая и нескладная рубаха. И в этом шутовском наряде после всех неописуемых мук хотели меня пустить в жизнь, не сообразив того, что мне будет просто-напросто совестно!
Александр ушел домой с ощущением, что все как будто бы вполне прилично, даже папаша классически поругивает легкомысленную дочь, кстати, похоже, милый, естественный человек. Таких философов можно встретить в Тифлисе, в Баку.