Выбрать главу

Один был в буденовке и неловко пригнанной длинной шинели, второй, тощий, с непокрытой головой - в темном костюме с манишкой и длинным кашне вокруг тонкой шеи, а третий - в расстегнутой кожанке, сапогах и галифе; за широкий ремень, стягивающий гимнастерку, засунута кожаная фуражка с порванным козырьком.

Сердце екнуло.

Спустя мгновение Кочергин опустил глаза, сцепил зубы и медленно, как сквозь глубокую стылую воду, прошел к выходу.

И на самом пороге обернулся.

Лаптев, не поднимая глаз, быстро черкал что-то в еженедельнике. Прозрачные фигуры стояли неподвижно, и только старший, в кожанке, молча погрозил Кочергину кулаком.

Это продолжалось какое-то мгновение, а затем синяя наколка на кулаке перекрещенные якоря - растворилась в пространстве.

Фигуры исчезли.

Прикрыв дверь, Кочергин пошел, все убыстряя шаг, по исполкомовским коридорам и лестницам вниз, на стоянку...

Глава 5

"Однако редеет моя команда,- подумал "Белов, оглядывая выборных, хорошо вояки работают. Опять же техника..."

В ровном лунном свете жирно блестели зубья ковшей экскаваторов. За ними, приткнувшись друг к другу, стояли все шесть самосвалов, целый день курсировавших на Солонцы и обратно.

Выборный комитет редел, почти каждый день кто-то отправлялся на новое место. Оставалось совсем немного тех, кому Василий полностью доверял. Вот и сегодня как раз пришла очередь добросовестного старичка-юрисконсульта...

И сегодня же Василий окончательно понял, что в течении дела, процесса переселения - процесса, на принятии которого настояло в свое время большинство кладбищенского общества и Василий взялся исполнять решение, назрело нечто.

Впрочем, заметил это не только он.

Еще не понимая ни размера, ни источника, ни самой сущности новой опасности, особым своим чутьем души ощутили, что произошло нечто, затрагивающее их последние интересы.

Не все удалось уловить из исполкомовского разговора самому Василию и его спутникам: не оформилась еще лаптевская мысль в слова, в решимость к действию, в готовность к поступку, которая и есть - с некоторой точки зрения - сам поступок. Не все удалось, но предчувствие породило тревогу и вызвало небывалую настойчивость:

- Я уверен, я требую даже, Василий Андреевич,- говорил Приват, хватая его за пуговицы кожанки,- чтобы немедленно посоветоваться с графом Владиславом Феликсовичем.

Василий пожал плечами и насупился.

В тридцать втором, когда граф-епископ прибыл в их город и принял епархию, у Белова, тогда предисполкома, с ним произошла острая стычка.

В тот год Василий еще был на слово и на действие скор, старался сомневаться пореже, "думал горлом" и в выражениях, при случае, не стеснялся. Но граф ни спора, ни конфликта со светской властью в самом начале своего поприща не побоялся. По молодости, по искренней вере в дело, которому служат, и по личному бесстрашию сцепились они тогда отчаянно.

Странно, сейчас Василий не мог вспомнить ни аргументов, ни самой первопричины конфликта: скорее всего повод они могли дать друг другу уже самими приветствиями и обращениями. Действительною же причиной было то, что оба они, стужа разным идеям, но работая с одними и теми же людьми, просто не могли хоть однажды не столкнуться...

Десятилетия пребывания на одном кладбище, в полусотне шагов друг от друга, кое-что в них самих и в их отношении друг к другу изменили. Не встречались, не разговаривали, однако... Во всяком случае, Василий многое понял, со многим примирился, но вот сделать первый шаг все не собрался. А впрочем...

- Внимание! - поднял руку Белов.- Я с Приватом и Седым сейчас пойду совещаться с графом Осинецким. Остальные на сегодня свободны.

Он повернулся и, не вынимая рук из карманов кожанки, пошел к церквушке.

На самом верху кладбища, в нескольких метрах от мощенного рыжим местным гранитом полукруга - площадки перед папертью - во втором ряду сектора горела бронзовая лампа.

Выборные подошли поближе.

Граф читал, присев на узкую каменную скамейку так, чтобы свет лампы, навечно вмурованной в диоритовое надгробие, падал слева. Читал, близко поднося тяжелую книгу к подслеповатым глазам. Василий машинально заглянул на обложку: это было Коптское Евангелие, римское издание с факсимильными репродукциями и комментариями.

Шагнув вперед, Приват хотел поздороваться, но раскашлялся так, что Седому пришлось его поддержать.

Граф, медленно закрыв книгу, повернулся к ним. Несколько секунд смотрел молча, щуря серые глаза; стекла очков не скрывали настороженность взгляда, которым граф окинул разношерстную группу.

Затем Владислав Феликсович поздоровался и спросил Привата:

- Простите, голубчик, вы в каком секторе лежите?

- В пятнадцатом.

- Да, там сыро. Но скоро, видимо, на Солонцы - там посуше.

- Всех радостей, - буркнул Седой, усаживая товарища.

- Здравствуйте, Владислав Феликсович, - поздоровался Василий и подошел поближе.

- Мир вам, товарищ Белов, - ответил Граф. Руки он не подал, но сделал приглашающий жест - садитесь, мол.

- Благодарю,- сказал Василий, оставаясь неподвижным.

- Чему обязан?- спросил Осинецкий и отложил книгу.

- Это касается всех. Вы, конечно, можете отказаться... - но, едва начав говорить, Василий понял, что никакого отказа не будет. Тем более, если это сопряжено с собственными Осинецкого усилиями. Не позой, не расчетом, не разовым порывом было продиктовано то, что граф Владислав Феликсович, врач по мирской специальности, не оставил хирургию, приняв сан; а в сорок первом добровольно пошел на фронт военврачом и за годы подвижничества - так характеризовали его работу - лично спас не одну сотню солдатских жизней. Нет, не стоило произносить "отказаться"; и Василий, перестроив фразу на ходу, выдал нечто такое, в чем для архиепископа, генерала медицинской службы, профессора и лауреата, не содержалось ничего обидного:

- ...Поскольку дело, видимо, не столь значительно, чтобы вы тратили свои силы, но в то же время достаточно серьезное, чтобы побудить нас обратиться к вам за советом.

Владислав Феликсович молчал некоторое время, а затем сказал мягче:

- А вы действительно изменились, Василий Андреевич. У вас, как, впрочем, у многих старых большевиков, были... большие неприятности в последние годы там?

- Э-э...- махнул рукой Белов,- у меня еще...

- Рад за вас,- негромко обронил Граф.

- Еще бы не рад, - нутром чуя классового врага, заворчал Седой,- попу всегда так: чем хуже, тем лучше. Этот хоть честный, сам признается...

- Тихо,- попросил Василий,- а еще лучше: прогуляйтесь-ка вы, братцы, на колокольню, посмотрите, что вокруг делается.

Седой обиженно засопел, но встал и, кивком позвав Привата, отправился к церквушке.

- Что с вами произошло?- спросил Граф.

Василию Андреевичу вдруг захотелось выложить, выкричать все, что наболело тогда - и не перегорело за десятилетия на кладбище, рассказать о том, как раскалывалось сердце, как нарастала боль - и никакие лекарства не могли помочь. Рассказать о последних годах, когда знакомое, уже привычное, им самим и соратниками вызванное к жизни, вдруг стало оборачиваться совершенно противоположным, и вдруг исчезло ощущение, что делаешь нечто и сам причастен к большому и понятному, а стало казаться, что совершенно независимо стронулась некая большая машина, и обязательно и ты, и твое дело окажутся под колесами. Неожиданно и необъяснимо стали меняться люди, изменился, кажется, сам воздух вокруг, и добросовестное выполнение своего долга начало ощущаться недостаточным, а каждая попытка остановиться и осознать оборачивалась ужасом нежелания понимать...

Но только сказал:

- Всех нас изменило время. Вы тоже изменились.

- Ошибаетесь, - быстро бросил Граф и зашагал по узкой, в ладонь, дорожке между могилами, - я переменился внешне, у меня, как у всех стариков, испортился характер; но своим убеждениям я ни в чем не изменил.