Я решил больше не возвращаться к нашему вчерашнему разговору. Что сказано, то сказано. Вначале я был ошеломлен, затем взволнован до глубины души. Теперь же я понял, что ни на секунду не подвергал сомнению искренность ее слов. И был прав. Оставив за мной право выбора, Изабель вовсе не хотела заниматься подстрекательством. Вот почему при моем приближении она поспешила натянуть на себя одежду. Что же касается ее отношения ко мне, то тут она высказалась со всей прямотой. Однако я был уверен, что Изабель не станет побуждать меня к действию. В некотором смысле ее позиция развязывала мне руки в том случае, если бы я дал волю своим чувствам, о чем впоследствии горько бы сожалел. Если мне удастся взять себя в руки, то я сразу же почувствую облегчение и обрету душевное равновесие, которое поможет мне избежать большой неприятности.
Написав эти строки, я вдруг заметил, что нисколько не осуждаю поведение самой Изабель. Лишенная каких бы то ни было предрассудков, как истинное дитя природы, она не вписывалась ни в какие общепринятые рамки. Такие слова, как наивность, молодость и неопытность, теряли всякий смысл применительно к ней. То, что она не делала никакой тайны из плотской любви и не имела предубеждения против кровосмешения, шокировало меня, но я вполне мог понять ее. И все же я не могу сказать, что она была совсем уж безнравственной дрянью. За все время, пока она жила у меня, я не один раз был свидетелем ее заботы о других, что, по моему мнению, является лучшим тестом на нравственность. Можно сказать, что она плывет по течению. А разве я не такой же пловец, как она? Мне не хочется отвечать на этот вопрос, поскольку выходит, что я кругом виноват: перед ней и перед самим собой. Так что же мне делать? Всю жизнь я несу свою вину и, как видите, пришел к самым плачевным результатам. Положа руку на сердце я могу признаться лишь в том, что влюблен по уши в Изабель.
Вот как я влип! Пал жертвой презренного чувства, приносящего мне одни лишь неприятности, разочарование, усталость и скуку. Мне кажется, что я растрачусь по мелочам ради одной навязчивой идеи. Так что же для меня главное? Политические идеи, социализм, право народов на самоопределение, свобода, братство, литература? Да, конечно, это все мое. Но Изабель также я не могу списать со счетов. Когда она подходит ко мне, когда я слышу ее шаги по лестнице, когда она стучит в мою дверь, когда она входит в мой кабинет, я чувствую себя путешественником, вернувшимся в родные края после долгого отсутствия. Стоит ей заговорить со мной, я словно превращаюсь в соляной столб и с трудом понимаю смысл ее слов. Я уже не вижу ничего вокруг, кроме легкого движения ее губ. Отныне в ее присутствии я не снимаю с носа очков, отбросив в сторону всякое кокетство, от которого так долго не мог отделаться. Теперь ничто мне не мешает любоваться ее прекрасным лицом, что куда как интереснее, чем вникать в смысл ее слов. Вглядываясь без конца в ее тонкие черты, я стараюсь понять, чем же они меня так привораживают. Вот, например, ее ресницы, густым веером скрывающие ее взгляд. Взмах вниз, взмах вверх, — занавес поднимается, а затем стыдливо опускается. В этом есть какая-то загадка. Но почему же я не могу насмотреться на ее нежную кожу?
Порой я смотрю на Изабель так долго, что начинаю бредить. Я вижу перед собой то птицу, то рыбу. Я различаю только нос и рот, остальные черты лица расплываются. Подобно тому, как в детстве я строил страшные рожицы перед зеркалом, теперь, похоже, я испытываю этот метод на других. Однако достаточно тряхнуть головой, как наваждение исчезает и я вновь вижу перед собой ее прекрасное лицо.
— Да ты не слушаешь меня, — сказала мне она сегодня утром за завтраком.
— Я слушаю тебя. Прошу, повтори несколько раз слово „слушаю“. У тебя это здорово получается.