Однако появился и второй. Мне принесли его одним октябрьским вечером на подобии носилок из пальмовых листьев. Он поступил из деревни, расположенной в пятидесяти километрах к югу. Носильщики-туземцы (братья больного) легли спать перед дверью санчасти. Они провели там целую неделю, в течение которой я дежурил у постели больного день и ночь. Я больше не был один. Ночью я оставлял свою дверь приоткрытой. Я слышал, как стонет мой товарищ. Каждые два часа, вставая ради себя, я вставал и для него. Он был рад меня видеть, я тоже.
Он лежал, скорчившись под белыми простынями, сухой и коричневый, словно личинка. Он получил заряд дроби прямо в живот. Я оперировал его в первый же день. Несмотря на это, он стал худеть, съеживаться, так что под конец уже касался коленями бороды, которую носил под подбородком на берберский лад. Но я же не хирург в конце концов! Я уже не знал, что и делать. В последнюю ночь я взял его за руку, длинную черную руку с выпуклыми ногтями. Это словно успокоило его; но поутру он стал плевать в меня, порывался меня исцарапать. Я попятился. Наверное, он хотел умереть один. Я ждал, пока это кончится. Потом вышел. Зашагал к деревне. На этот раз ветер дул с севера. Погода была хорошая. Я вошел в бакалейную лавку выпить стакан лимонада. Там я задержался. Я увидел, как мимо двери прошли братья умершего; они возвращались в свою деревню, один из них нес на плече носилки.
Вдруг я почувствовал себя отпускником, освободившимся от наваждения. Я жил. Я принял сторону живых. На плечах мертвеца я примирился с жизнью.
Как проста жизнь: пить, есть, спать, заниматься любовью.
Я вспомнил о проститутке-туземке, которую часто видел, когда она кипятила чай перед дверью своего дома.
Я пойду к ней, возьму ее и буду спасен. С ней я снова глотну жизни из источника.
Она не ждала меня. Я застал ее занятой стиркой. Она вытерла руки передником, выгнала детей на улицу, зашла со мной за занавеску, делившую комнату пополам.
На матрасе она принялась щекотать меня, чтобы рассмешить. Это мне не понравилось.
Откинувшись назад, она легла затылком на ноги, как женщина без ног, женщина-ствол. Этот необычный жест смутил меня.
Мое воодушевление спало.
Идеи у меня были величественные. Я создал себе теоретическую радость. Жизнь оказалась гораздо сложнее, чем я думал.
Я понял это еще лучше, когда, вернувшись в полдень в форт, вошел в столовую. Я застал там каменные физиономии.
Комендант встал при виде меня:
— Мне надо сообщить вам плохую новость. Ваш больной умер.
— Да, я знаю, увы, — сказал я, но перехватил на лицах лейтенантов выражение такого презрения, что тут же понял их ошибку и решил не оправдываться.
Меня видели, когда я входил к той девице. Глупо решили, что я покинул своего больного, что тот умер в мое отсутствие. Я почувствовал, что краснею.
Но к чему спорить, восстанавливать порядок событий, как на следствии.
Скажи я им, что смерть произошла до моего ухода — мне бы не поверили. А если бы поверили? Обвинили бы меня в неуважении памяти покойного подобным поступком. Все знали, что я колюсь. Этого было достаточно, чтобы взвалить на меня все прегрешения на свете. Отныне, что бы ни случилось, я буду виноват.
Я уже краснел, чувствовал себя виноватым.
Однако я сел на свое место, отрезал себе большой ломоть хлеба и принялся есть, положив локти на стол, грубо, как конюх, как грузчик, как наркоман.
— Вы здесь больше не останетесь, — сказал комендант. — Я направил в Ифри просьбу о вашем переводе.
Я взял блюдо, стоявшее передо мной, положил себе жаркого, и вдруг все вокруг меня завертелось. Я почувствовал, что меня словно затягивает, высасывает вихрь ярости такой силы, что я, казалось, мог бы мир перевернуть.
Но я всего лишь разбил тарелку и с плачем рухнул на стол.
Три дня я сидел под арестом, потом пришла моя повестка. Меня вызывали обратно в Ифри. Машина доставила меня до железной дороги.
Я вернулся в Ифри в конце ноября. В Сахаре еще было лето. В Ифри я нагнал осень. На рассвете я увидел капли первого дождя на стеклах вагона.
Я собирался увидеться с Клэр. Я телеграфировал ей о своем возвращении. Если бы я этого не сделал, то к кому бы я вернулся?
Она придет меня встретить. Я был в этом уверен. Поезд подошел к перрону, и в этот миг меня охватило столь неожиданное волнение, что я бросился назад в свое купе, не решаясь сойти. Три месяца я прожил без свидетелей. Теперь все, что я силился удерживать в тени, я прочитаю на лице Клэр.