Я остановился у дома моего первого пациента.
— Иди. Жду тебя, — сказала Марина. — Я схожу к бакалейщику за покупками. Особенно не торопись.
Я поднялся по лестнице, по длинной красной ковровой дорожке.
В прихожей было тепло, какая-то необыкновенно уютная лампа стояла у изголовья больного вместе с пузырьками с лекарствами, столпившимися в узком луче света. Я чувствовал, что рука моя тверда, а ум ясен. На улице меня ждала Марина. Обещания, которыми обменялись ее тело и мой инстинкт, не вызывали сомнений. Инстинкту неведомы сомнения. В комнате больного горел неяркий свет, лежали ковры с толстым ворсом. Здесь болезнь, благодаря заботе вышколенных слуг, несомненно, найдет путь к выздоровлению. Тихая лестница внизу выходила на весеннюю улицу, где меня ждала Марина.
Она сидела в машине. Все покупки были сделаны. В руке она держала кошелек — обтрепанный, разбухший от монет и жетонов на метро. Я обнял ее за талию. От нее приятно пахло. В ее духах таились две темы: одна — с легким запахом вербены — как бы вела в освещенную переднюю, другая — в смутную, тревожащую глубину за ней. Туда проникаешь словно с повязкой на глазах, на ощупь, вытянув руки вперед. Я провел по талии Марины, там, где ткань под кожаным поясом собиралась в складки. Я снова задыхался. Я опустил стекла машины и верх.
Мы поужинали в столовой за круглым столом. Марина потянулась ко мне своим большим лбом, тонкой шеей.
— Я и не надеялась, что ты сегодня вернешься, — сказала она. — Вчера вечером, после твоего ухода, я плакала.
Она начала убирать со стола. Я поднялся по деревянной лестнице. Открыл в спальне окна. Это был пригород с холодными и далекими огнями. Марина подошла ко мне. Она вся была какая-то неустойчивая: подпрыгивала, переступала на цыпочках с ноги на ногу и то накидывала на меня руки, словно лассо, то отскакивала, когда я хотел ее поймать.
— Да можешь ты хоть секунду постоять спокойно! Она бросила на меня тревожный взгляд, опустила голову:
— Но ведь это же ты сам нервничаешь.
Я оставил окно приоткрытым. С улицы проникало немного света. Ветер играл кисейными занавесками, распространяя вокруг меня запах Марины, ее ясно-смутных духов. Она лежала поперек кровати. Голова ее свесилась и болталась из стороны в сторону. Она металась, остановив дыхание, без единого вздоха. В одном порыве она делала над собой усилие, не позволяя себе расслабиться. Она мучилась, напрягая большой лоб, точно девочка, которая должна решить задачу, не поняв ее условия. Ее свесившиеся растрепанные волосы — полудлинные, подстриженные на манер индейцев — падали вниз гладкими прядями. Она подняла одну руку, потом другую. Когда обе руки оказались над кроватью, она зашевелилась и, переплетя пальцы, сомкнула их у себя над головой; ее лоб покрылся потом. Она искала, всеми силами искала то, чего не могла испытать, — высочайшее наслаждение. Всем телом падая с кровати, она металась все сильнее и сильнее, теребя грудь. Вопреки собственному желанию, она старалась превзойти саму себя в этом изнуряющем усилии.
Я заговорил с ней. Она не ответила. У нее был отсутствующий взгляд, как у тех примитивных танцовщиц, которые ищут экстаз в нервном припадке, но в конечном счете не находят ничего, кроме нервного припадка и полнейшего истощения. Дальше этого она пойти не могла. Все кончилось. Она растратила свои силы впустую. Ее нервы были до предела натянуты. Она лежала на краю беговой дорожки, как спортсмен, упавший замертво со сведенными судорогой мышцами.
Я схватил ее за волосы. Положил обратно на кровать. Вытер ей лоб кончиком простыни. Она спала. Я ушел от нее еще ночью.
Не надо было больше с ней встречаться.
Вечером в моей спальне я засиделся допоздна, раскладывая по местам книги и бумаги. Когда я бываю взволнован, я часто вот так замыкаюсь в предметах, ища у них безопасности. Бумаги, книги, все неодушевленные предметы обладают успокаивающими свойствами. В целом они не участвуют в движении к будущему. Они остаются на месте, подобно веткам, торчащим из речной тины.
Я навел порядок в своей спальне и понял, что мне ничего не остается, как отправиться к Марине. Она ждала меня. Я был одинок.
И уж если я пожалел не себя, значит, ее. Я поехал в Сен-Клу.