— Серьезные дела сегодня начинаются.
Затем, ни с того ни с сего, сбросил пижаму и голый встал передо мной.
— Как ты меня находишь? Эмма утверждает, что я слишком худой.
— Нормальный. Капризуля твоя Эмма.
Жорж, повернувшись к окну, глубоко вдыхал морской воздух.
— Ну, — сказал он, — война начинается хорошо. У нас будут славные денечки.
День высадки пришелся на воскресенье. Я был дежурным. Я пошел в больницу делать обход.
Если верить медсестрам, то все больные выздоровели.
— Как там шестой, после вчерашней операции?
— Хорошо. Что вы думаете о десанте, доктор?
Я думал, что из-за этого десанта шестому запросто дадут умереть.
В окно больницы тоже было видно море. Горизонт как горизонт, как во все солнечные воскресенья. Только надо привыкнуть к мысли о том, что за ним больше не лежит Франция. За ним лежали Америка, Англия, но не Франция.
В родильном отделении рожала туземная женщина. Я устроился у края кровати; смотрел, как рождается маленький арабчонок со смуглой кожей, носиком с горбинкой. Его волосенки начинали виться; мне он показался хорошеньким, я захотел сам перевязать пуповину. Я воспользовался этим, чтобы пощекотать его. В этот момент сирена, установленная на колокольне церкви, протрубила полдень, как обычно. В госпитале всплеснулась было паника.
— Тревога!
— Нет, полдень.
Полдень трубили, как тревогу. Я опаздывал. Я пригласил Сюзанну и Жана Карриона на обед.
Я вымыл руки. Медсестра держала полотенце. Это была новенькая, рыхлая блондинка робкого вида.
— Дайте мне, пожалуйста, несколько ампул морфия. Это для одной моей пациентки в городе.
Медсестра кинулась за ампулами; я сунул наркотик в карман и вернулся к интернату.
Люсетта и Эмма, в шелковых чулках, широкополых шляпах, возвращались из церкви. Каждая несла в руках небольшую коробку с пирожными.
Я осведомился о десанте:
— Есть новости? Кюре говорил об этом с кафедры?
Эмма, курносая, с ярким цветом лица, торжественным жестом сняла свою шляпу. Ее рыжие волосы взметнулись, как пламя.
— Кюре сказал, что все французы защищают общее дело.
Рене хмыкнул:
— Осторожный человек ваш кюре.
Люсетта разложила пирожные. Жеманно облизала язычком кончики пальцев и, изнуренная, рухнула на диван.
— Так что, обедать будем?
Вошла Сюзанна. Оглядела комнату. Это была ее манера здороваться. Она переводила с одного на другого свой веселый, глубокий взгляд, надежно укрытый за решеткой ресниц, взгляд-пленник, защищенный еще и узкой линией нескончаемых бровей. Она посылала вам свой взгляд с посольством, показывала свои мелкие зубки, высоко поднятый подбородок и волосы, свободно покрывающие плечи. И все. После этого рукопожатие ее мужа, казалось, не имело смысла.
Она подошла прямо ко мне. Ее платье в цветочек, свободного покроя, облегало ее тело лишь в некоторых местах, но отчетливо. Она попросила у меня что-нибудь выпить; я налил ей холодного белого вина, она выпила его залпом, встряхнула своими длинными волосами цвета красного дерева.
— Вы хотите пить?
— Да, с самого утра, я хочу отпраздновать высадку. Жан не давал мне пить; он увидел, что я счастлива, и лишил меня выпивки.
— Какой тиран.
В другом конце комнаты тиран разговаривал с Жоржем и Рене.
— В Оране стоит Иностранный легион; дело, кажется, серьезное.
— Он меня замучил совсем, — продолжала Сюзанна шепотом. — Представляете, теперь заставляет меня спать в ночной рубашке.
Сели за стол. Воскресный обед был изысканным. В столовой пахло одеколоном. На женщинах были браслеты с брелоками, время от времени цеплявшимися за скатерть, когда они орудовали вилкой. Мы не были встревожены, напротив, безразличны; близость войны нас раскрепостила. У нас не было никаких шансов избежать военных передряг; через окна, раскрытые на море, до нас доносились первые звуки войны.
Эмма накинулась на меня по поводу одной картины, которой я украсил стену в столовой. Это была фреска, выполненная в непристойных казарменных традициях; на ней изображалась Эмма, схватившаяся с похотливым ослом. Эмма не находила в картине никакого сходства с собой; она выговаривала мне за странно расположенные волосы в интимных местах. Рене встал на ее сторону.
— Уверяю тебя, нет у нее там волос.
Страсти разгорелись; с большим трудом Эмме помешали раздеться.
Когда пили кофе, над самой крышей пролетели два немецких самолета и ушли дальше вдоль берега.
Мы подбежали к окнам. Жан подошел ко мне, затянутый в свой белый пиджак, смуглый лицом и такой красивый, что я как будто почувствовал угрызения совести.