Было превосходное лѣтнее утро и окрестность была залита яркимъ солнцемъ. Чувствовалась свѣжесть и пріятное дуновеніе, и какое-то радостное настроеніе охватывало васъ при мысли, что вы далеки отъ заботъ и отъ всякой отвѣтственности, даже приходило въ голову, что всѣ тѣ годы, проведенные въ работѣ и взаперти въ душной и спертой городской атмосферѣ, были даромъ прожиты вами.
Мы ѣхали черезъ Канзасъ и часа черезъ полтора благополучно прибыли въ чужіе края, въ величественныя американскія степи. Тутъ мѣстность была волниста, и насколько глазъ могъ охватить все окружающее, вы видѣли передъ собою грандіозное и правильное возвышеніе и наклоненіе почвы — какъ бы величавыя волны океана послѣ бури. Вездѣ видны были зеленѣющіе хлѣба, отчетливо выдающіеся квадратами густой темной зелени среди роскошной растительности. Но въ скоромъ времени земляное море это теряло свой волнистый характеръ и передъ вами разстилалась плоская поверхность на протяженіи семисотъ миль.
Наша карета, постоянно качающаяся то въ ту, то въ другую сторону, походила на большую внушительную люльку, стоящую на колесахъ. Она была запряжена красивою шестеркою лошадей, а около кучера сидѣлъ «кондукторъ», законный капитанъ этого судна, такъ какъ вся отвѣтственность лежала на немъ; онъ долженъ былъ заботиться о почтѣ, о пассажирѣ, о багажѣ и о всѣхъ случайностяхъ, могущихъ встрѣтиться на пути. Мы трое были пока единственными пассажирами. Сидѣли мы внутри кареты на заднихъ мѣстахъ, а остальное было все завалено почтовыми сумками, такъ какъ мы захватили почту за цѣлые три дня. Передъ нами, почти трогая наши колѣни и доходя до потолка, стояла перпендикулярная стѣна изъ почтовыхъ сумокъ. Большая груда ихъ, перевязанная ремнями, лежала наверху, на каретѣ, и оба ящика, передній и задній были полны.
Кучеръ объяснилъ намъ, что на пароходѣ этого груза было 2.700 ф. и теперь вотъ нужно развозить его повсюду: «немного въ Бригкамъ, немного въ Карсонъ, въ Фриско, но самую главную часть передать индѣйцамъ; замѣчательно безпокойный народъ, думается мнѣ, у нихъ дѣла довольно и безъ чтенія».
Сказавъ это, лицо его какъ-то перекосилось въ улыбку и онъ сталъ подмигивать; глядя на него, мы догадались, что замѣчаніе это было сдѣлано шутя и подразумѣвало тотъ случай, когда мы встрѣтимся въ степяхъ съ индѣйцами и когда намъ придется волей-неволей разстаться съ нѣкоторыми пожитками.
Лошадей мѣняли мы каждыя десять миль въ продолженіе всего дня и прекрасно и скоро ѣхали по гладкой, твердой дорогѣ. При каждой остановкѣ дилижанса мы выскакивали, чтобы промять свои ноги, благодаря чему при наступленіи ночи мы были свѣжи и бодры.
Послѣ ужина какая-то женщина, которой приходилось проѣхать 50 миль до своего мѣста, сѣла къ намъ въ карету, и мы принуждены были поочереди уступать ей свое мѣсто, а сами садиться на наружное, рядомъ съ кучеромъ и съ кондукторомъ. Казалось, она была не разговорчива. Она сидѣла въ углу и при наступающихъ потемкахъ занималась тѣмъ, что устремляла свой зоркій взглядъ на комара, впившагося въ одну изъ ея рукъ, между тѣмъ какъ другую она медленно поднимала до извѣстной высоты, чтобы со всего размаха прихлопнуть комара; размахъ этотъ былъ такъ силенъ, что могъ свалить и корову; послѣ того, она продолжала сидѣть и наблюдать за трупомъ съ самымъ хладнокровнымъ образомъ; прицѣлъ ея всегда былъ вѣренъ, она ни разу не сдѣлала промаха.
Труповъ съ руки она не сбрасывала, а оставляла для приманки. Я сидѣлъ около этого безобразнаго сфинкса, смотрѣлъ какъ она убила до полсотни комаровъ, и все ожидалъ, что она что-нибудь да скажетъ, но все напрасно, она молчала. Тогда уже я вступилъ съ ней въ разговоръ. Я сказалъ:
— Комаровъ здѣсь довольно много, сударыня.
— Вы бьетесь объ закладъ!
— Что вы говорите, сударыня?
— Вы бьетесь объ закладъ!
Вдругъ она выпрямилась, оглянула всѣхъ и стала говорить грубымъ и простымъ языкомъ:
— Провались я, если я не приняла васъ за глухо-нѣмыхъ, честное слово. Я собирала, собирала комаровъ и удивлялась, что съ вами. Сначала полагала, что вы глухо-нѣмые, потомъ рѣшила, что вы больны или помѣшаны, наконецъ, поняла, что вы просто несчастные дураки, не умѣющіе связать двухъ словъ. Откуда вы?
Сфинксъ пересталъ быть сфинксомъ! Всѣ потоки ея краснорѣчія прорвались и она положительно заливала насъ ими, говоря, въ переносномъ смыслѣ, мы тонули въ опустошительномъ потопѣ ея тривіальной и грубой болтовни.
Боже, какъ мы страдали! Она не умолкала, говорила цѣлыми часами и я горько раскаивался, что когда-то обратился къ ней съ комаринымъ вопросомъ и этимъ развязалъ ей языкъ. Она ни разу не умолкла до разсвѣта, пока не насталъ конецъ ея путешествія, и то, выходя изъ кареты разбудила насъ (такъ какъ мы дремали), сказавъ: