Да поймите вы, это же все равно, что заставить вас сейчас пробежать стометровку! Выполнить норматив молодого бойца, — генерал встал из-за стола, задвинул стул и оперся на его спинку, обхватив ее тощими, костлявыми пальцами. — И с чего вы вообще взяли, что этой записи можно верить?! Ее принес сюда проклятый… Или вы забыли, кто такие проклятые? Напомнить?! — Его голос сорвался в крик, а лицо исказила внезапно нахлынувшая ярость. — Напомнить, как они уничтожали наши разведотряды, стаскивая потом к шлюзам головы бойцов?! Напомнить, как они прорывали заставы, живьем пожирая всех, кто там был?! Или как пробрались через вентиляцию в госпиталь? А теперь они — там, в Харькове — братство Христиан, нашли общий язык с проклятыми, подружились, мать их, и нас приглашают дружить. Красота! Возможно, скоро они приручат собак и мы будем ездить в Харьков в собачий цирк? А что, это вполне реально. Они же вырастили на поверхности плод! Только какой это плод?!! — Прокричал генерал, свирепо вытаращив глаза. — Почему? Почему они не сказали, какой именно они вырастили плод, а? Почему, они не сказали, что вырастили на поверхности помидор или топинамбур, или картошку, или у них принялось дерево? Почему они упомянули только это ничего не значащее слово — «плод»? А какой же плод можно вырастить на поверхности, вы не задумывались, Василий Андреевич? Что может вырасти в мертвой, прокисшей вглубь на десять метров, пропитанной как губка кислотными дождями, почве? Не на метр или два, и даже не на пять. На десять! И как ее можно после этого оживить? Ну, как?! Дух Святой сойдет? Или снимать лопатой шар земли? Какие у них варианты? Почему они умолчали о деталях, обойдясь лишь общими фразами и этими пафосными: «мы можем», «вместе», «выход»…
Я хочу сказать одно, Василий Андреевич, — успокоившись после некоторой паузы, продолжил старейшина, — если мы сейчас вышлем экспедицию и предоставим для этого лучшую технику и лучших людей, мы останемся здесь такими же беззащитными, как сейчас они там. А даже если бы и так, даже если бы наша экспедиция добралась бы до Харькова и, — кто знает? — даже вернулась бы обратно — что это даст? Чем мы им поможем? Повезем им патроны, пищу? Хорошо, добрые самаритяне из Киева, вы им поможете. Но вот вопрос: на сколько нас хватит? Один рейд, два, три? А потом что? Ну что потом? Чего вы молчите? — Буравил своими вопящими глазами окружающих старшина. — Чем вы — потопающий корабль, собираетесь помочь такому же потопающему кораблю, да еще и находясь в другой широте?! Чем? Чем один нищий поможет другому? Отдаст свою одежду и замерзнет сам? Дадите им боеприпасы, чтобы они продолжили свое существование еще на полгода и вырастили еще один непонятный плод?
Наступила тишина. Генерал прокашлялся, отодвинул стул и бессильно плюхнулся в него, обхватив голову руками. Даже Владимир Иванович, сидевший по другую сторону большого стола, слышал, как участился пульс старика и как задрожали его руки.
— Мы прожили здесь тридцать с лишним лет, Василий Андреевич, — не поднимая головы, сказал генерал, набравшись сил. — Вы помните не хуже меня, что это было за время. Помните, что творилось вначале и какие времена мы переживали двадцать лет назад. А кто скажет, как прожили они это время там, у себя — в харьковской подземке? — Он поднял голову и вопросительно посмотрел сначала на Владимира Ивановича, потом на Василия Андреевича. — Кто даст гарантию, что там вашу экспедицию встретят нормальные люди? Может, они давно мутировали до неузнаваемости, может, у них крышу сорвало и выросло трое рук. А запись эта… Когда она была сделана? Может, три месяца назад, а, может, и десять лет назад, а то и все двадцать. Сколько ваш проклятый сюда шел? Год, два? Не задумывались? А мы, по вашему решению, отправим туда лучших своих людей и технику. И даже если все-таки я ошибаюсь, и экспедиция вернется — ну, чем черт не шутит? — мы лишь удостоверимся, что кроме нас где-то есть еще такие же полумертвецы, выживающие в подземельях… Или, может… — на его лице заиграла ироничная улыбка, — вы и вправду поверили, что мы можем вернуть себе верхний мир?
Василий Андреевич заерзал на стуле, неопределенно качнул поникшей головой.
Совет длился уже больше пяти часов, а в его семьдесят шесть просидеть в одном положении столь длительное время было уже чрезвычайно утомительно. Но поник Василий Андреевич не потому, что просидел достаточно долго, не меняя позы, а оттого, что генерал Толкачев, несомненно, говорил правду. И ведь стыдил он себя, что отделился в своем мнении от генерала и полковника Никитина, уподобился молодому Владимиру Ивановичу, надеясь непонятно на что. И ругал себя за такую, неоправданную, на первый взгляд, легкомысленность и чувственный порыв. Но ведь не любил он лгать, ни себе, ни кому-то еще. А если говорить правду — то верил же! И Владимир Иванович верил, всем сердцем верил, он это чувствовал. Но, с другой стороны, Василий Андреевич знал и сам все то, о чем Толкачев говорил! И действительно, если экспедиция погибнет, он себе этого не простит. Никогда не простит, что пошел на поводу у призрачной надежды, отклонив такие же явные, как черные тучи на ясном небе, позывы трезвого разума, излучающие предосторожность и рационализм. Но, вопреки всему этому, что-то другое, давно забытое, а теперь вновь пробудившееся рвалось из его груди наружу, и остановить эти сначала почти незаметные, но с каждой минутой все усиливающиеся и усиливающиеся поступательные толчки он не мог. И не пытался.