Сеновал был на чердаке, и весь чердак пропах сеном, сушеной черникой, которая спекалась прямо на крыше, крыша была как противень. Воробьи лениво выклевывали толстые ягодины. Но ягод было много в лесу и кругом, и воробьи ленились выклевывать. Солнце боком вылезало из леса, нащупывало чернику на крыше, прижигало ее, терпкий запах, запах выздоровления — хозяйка все поила Павла черникою с молоком — окутывал маленький дом, сухие жерди изгороди, толстую корову над толстой коровьей лепешкой, красных кур, одноглазого кота, пышно разлегшегося на перилах крыльца, мелкую речку, вприпрыжку бежавшую по камням за хутором, широкую спину хозяйки.
В теплых, как парных, сумерках хозяйка кричала с крыльца: «Колькя-а, ужинать!» Хозяйский сын Колька подгонял к дому трактор. Они с Колькой ночевали на сеновале. А внизу, в сенях, стояли на деревянных лавках вдоль стен кринки с молоком, налитые доверху. Павлу сейчас помнилось — очень много кринок. Лаз с чердака был открыт, сени хорошо видны сверху.
Дом затихал рано. Сколько-то было тихо, слышно, как корова жует и дышит. Потом дверь внизу из горницы отворялась с медленным скрипом. Уличная распахивалась беззвучно, впуская в сени лунный полусвет. Сухо поскрипывали половицы. Колька толкал Павла в бок: «Щас потеха будет!» Приникал к лазу лицом. Хозяин — большой, в белых подштанниках — крался внизу в сенях, озираясь, приникал к кринкам, слизывал сливки губами, помогал себе пальцем.
Дверь из горницы распахнулась. «Опять, ирод?! А то тебе не дают!» Хозяйка подскочила к нему, звонко хлестнула крест-накрест. Хозяин прикрылся руками…
Дверь хлопнула, стало тихо. «Ты отца почему не любишь?»— «Батю-то? — удивился Колька. — Люблю. Она же не больно. Батя у нас контуженный, не соображает ночью». В другой раз, только хозяин появился в сенях, Павел закашлял громко. Колька ткнул его в бок: «Тише!» Хозяин уже услыхал, исчез в горнице…
Утром хмуро сидел за столом, большой, молчаливый. Хозяйка все придвигала ему: «Ешь! А то тебе не дают!» Ел мало и молча. Хозяйка взглянула в окно: «Ксения Филипповна жалует…» Половицы пропели легко. Девочка— светлая, большеглазая, с длинными косами — взошла, улыбаясь: «Я к вам. Можно?» — «Ксана? — Хозяин осветился лицом. — Садись! Отец как?» — «Папа в рейсе…» Хозяин объяснил Павлу: «Вместе работали с ее отцом, в одной кабине». — «Звездочку буду сегодня пасти. Ладно, тетя Дуся?» — «Вон сейчас пасет, — хозяйка кивнула на Павла, — из самого Ленинграда приехал ее пасти. Вместе пасите, не подеретесь». Девочка диковато взглянула на Павла, сразу отвела взгляд. Еще глянула. Улыбнулась, тряхнула косами: «Не, не подеремся..»
Тр-148, зеленый. Так, вырвались с «Триумфальной». Теперь до самой «Лиговки», где Людки Брянчик хозяйство, прямой перегон, один раз только вправо чуть-чуть вильнуть…
14.17
На Третьем Круге в центральной диспетчерской оператор Нина Тарнасова кнопками задавала на пульте двенадцатому маршрут в депо.
— Двенадцатый, заходите!
— Понятно, диспетчер…
— Блок-депо, больной двенадцатый на тридцать третью канаву. Взамен берем двадцать девятый в четырнадцать восемнадцать.
— Понятно, диспетчер. Выдаю двадцать девятый…
Тихо играло радио, часы щелкали, телефоны молчали.
— Ксанка, а странно все-таки! — Нина вздохнула шумно, потянулась у пульта, разминая плечи. — Все Случаи в конце смены бывают, как будто нарочно. Только расслабишься — на, здрасьте!..
— А тебе круглые сутки надо? Гляди, накаркаешь.
— До конца-то еще полтора часа…
— Время вообще самое странное. Сидишь, а оно идет. И никто ничего поделать не может, хоть какая наука. Идет — и все.
— Нет, правда! Будто их кто попридержит, а к концу разожмет кулак: на, расхлебывай. И смены ведь, главное, разные — у нас и у машинистов.
— У машинистов иначе нельзя, только — скользящий.
— А их послушаешь — тоже больше к концу…
— Лучше запоминаешь, когда к концу. Чего в «Порту» с оборота так долго нету? Ему уж скоро со станции отходить, а он стоит в тупике. Застрял, что ли? Это который? Крикни!
— Седьмой… Ничего, пополз…
— Поторопитесь, седьмой!
— Понятно, диспетчер. Вставку менял.
— Шустрее надо менять.
— Или утром с семи до восьми. Те же шестьдесят минут, а кажется — тыща: тянутся, тянутся, вроде не доживешь до восьми, хоть как на линии тихо. Ну, это, конечно, с ночи…
— Додумалась, — засмеялась Ксана. — Лучше скажи, от чего утки плавают?
— Утки? — Нина замолкла надолго.