Однажды, он помогал небольшой семье — мать, отец и дочь — из трех человек, чья кожа, казалось, никогда не видела солнца. Он был поражен длиной их ресниц, и на их руках и щеках были видны сетки крохотных вен. Он не знал, откуда могли они прибыть, но он не знал их языка, а те не знали английского, и он не хотел показаться назойливым.
Мать была высокой и узкоплечей, и таким же высоким был отец, а дочь казалась чуть меньшей версией ее матери, почти такого же роста с Саидом, хотя ему показалось, что она была еще очень юной — тринадцати-четырнадцати лет. Они следили за Саидом настороженно и пристально, и Саиду пришлось разговаривать и передвигаться медленно, как будто повстречавшись впервые с нервничаещей лошадью или обозленным щенком.
За то время дня, проведенное с ними, Саид очень редко слышал, как они переговаривались на их, как казалось ему, необычном языке. В основном, они общались жестами или взглядами. Возможно, сначала решил Саид, они боялись того, что он сможет их понять. Позже он догадался. Им было стыдно, и им не было знакомо это чувство стыда, а для переселенца это чувство было обычным, и не было никакого особенного стыда, ощущая себя постыдным.
Он провел их в отведенное им место в одном из новых павильонов, еще незаполненное, с первичным набором сервиса, с раскладными кроватями и матерчатыми стеллажами, висящими на тросах, и он оставил их, чтобы те устроились, оставил их троих бездвижными и разглядывающими. Однако, когда он вернулся час спустя, чтобы привести их в кладовую за едой, и позвал их, и мать отвела в сторону полог, ставший входной дверью, и он мельком увидел появившийся дом с заполненными отсеками стеллажей и аккуратными стопками их вещей на полу, и покрывало на кровати, а также кровать дочери, и та сидела на ней с прямой спиной и скрещенным ногами и держала небольшую записную книжку или дневник, в котором она что-то лихорадочно писала, пока мать не позвала ее по имени, и тогда дочь закрыла свой дневник на замок ключом со шнурка на ее шее, и положила книжку в одну из горок ее вещей, забросив поглубже от других глаз.
Она встала позади ее родителей, которые приветливо кивнули головами Саиду, и он повернулся и повел их от того места, которое уже становилось их местом, в другое место, где, не сворачивая никуда в сторону, можно всегда было найти еду.
* * *
Северные летние вечера — бесконечны. Саид и Надия часто засыпали задолго до темноты, и перед сном они часто садились снаружи на землю, спиной к общежитию, и уходили вдаль своими телефонами сами по себе, хотя со стороны казалось, что вместе, и иногда он или она озирались вокруг и ощущали своим лицом ветер, продувающий насквозь потревоженные поля.
Их разговоры почти прекратились, и к концу дня они, обычно, уставали настолько, что могли еле говорить, а телефоны обладают сами по себе особенностью отдалению от присутствия другого человека, что тоже сказывалось на них, и Саид и Надия больше не касались друг друга, лежа в постели, не так, как ранее, и не потому, что их занавешанное жилье в павильоне не казалось приватным местом, или не только из-за этого, а если начинались продолжительные разговоры, они — пара некогда согласных друг с другом людей — начинали пререкаться, словно их нервы были настолько напряжены, и долгое близкое нахождение вызывало приступ боли.
Каждый раз, когда пары меняются, они начинают, если их внимание в тот момент на своем спутнике, видеть друг друга по-другому, поскольку у характеров нет одного неизменного цвета — белого или синего — а, скорее, представляют собой экран, а тени, отбрасываемые нами на него, зависят от того, где мы находимся. То же происходило с Саидом и Надией, обнаружившими, что изменились в глазах друг друга в этом новом месте.
Саид для Надии стал казаться более привлекательным, чем был ранее, и его тяжелая работа и стройность тела очень шли ему, и работа давала ему время для молчаливых раздумий, вылепляя из молодого человека мужчину. Она заметила, как другие женщины иногда поглядывали на него, и все равно ее странным образом не волновала его привлекательность, словно он был камнем или домом, нечто таким, чем можно восхищаться, но не иметь никакого желания обладать.
У него появились редкие седые волосы в бороде — новоприобретение этого лета — и он молился с большей регулярностью каждым утром и вечером, и, очевидно, во время обеденного перерыва. Когда он разговаривал, речь шла о прокладке дорог и списке получающих жилье и политике, но никогда — о своих родителях, об их путешествии, о местах, какие они могли бы когда-нибудь посетить, и о звездах.
Его все более тянуло к людям их страны, работающим в лагере или общавшимися с ним по интернету. Надии стало казаться, что чем дальше они отдалялись от родного города во времени и в пространстве, тем больше он искал связи с тем местом, пытаясь притянуть к себе воздух той эпохи, давно ушедшей для нее.
Для Саида Надия выглядела почти такой же, как в первую их встречу, все такой же поразительно привлекательной, только более усталой. Совершенно необъяснимым оставалось то, что она продолжала одевать черную робу, и немного смущало то, что она не молилась, избегала родной речи и сторонилась их людей, и иногда ему хотелось закричать, чтобы она сняла тогда уж свою робу, и он кривился досадой внутри себя за это, поскольку верил, что любил ее, и от пузырящейся горечи обиды он злился на себя, на того, кем становился — все менее и менее романтичным, и не таким человеком, он считал, нужно было стремиться стать.
Саид хотел продолжать чувствовать то же самое, что он чувствовал всегда к Надии, и от возможной потери этого ощущения его понесло в мир, где можно было отправиться куда-угодно, но не найти ничего. Он был убежден, что заботился о ней, желал ей лишь добра и защищал ее. Она стала всей его близкой семьей — а он считал семейные ценности превыше всего — и, когда теплота их отношений начала остывать, его печаль возросла неимоверно, так неимоверно, что неясность заполнила его: возможно ли, что все его потери собрались в одно целое, и центр этого целого — смерть матери, смерть отца и возможная смерть его идеи о себе, когда-то любящего эту женщину так крепко — стал словно одной смертью, которую могли преодолеть лишь тяжелый труд и молитва.
Саид решил чаще улыбаться с Надией, и он понадеялся, что и она ощутит нечто теплое и дружеское, когда улыбнется он, но в ответ к ней приходила печаль и ощущение недоконченности и того, что им вместе необходимо найти выход из их ситуации.
* * *
И в один прекрасный день, совершенно внезапно, под небом бороздящих дронов и в невидимой сети наблюдения, заполнившей их телефоны, все записывающей, подхватывающей и знающей, она предложила покинуть их жилье, оставить свое место в списке нуждающихся и все, нажитое ими здесь, и уйти в ближайшую дверь, о которой она недавно услышала, в город Марин на берегу Тихого океана возле Сан Франциско, и он не стал спорить или даже сопротивляться, к чему готовилась она, а просто согласился, и их обоих охватила надежда — надежда их обновленных отношений, восстановленных отношений, какими те были совсем не так давно и скрыться через треть земного шара от того, кем они становились.
Часть десятая
В Марине чем выше поднимаешься на холм, тем меньше людей, но вид становится все лучше и лучше. Надия и Саид были в числе поздноприбывших, и поэтому все нижние места у холмов уже были заняты, и тогда они нашли место повыше с видом вокруг и на мост Голден Бридж в Сан Франциско и на залив, когда была ясная погода, или на разбросанные островки, плывущие в облачном море, когда спускался туман.
Они собрали хижину с крышей из гофрированного металлического листа и стенками из найденных упаковочных ящиков. Как объяснили их соседи, такая конструкция была лучше всего приспособлена против землетрясений: могла легко рассыпаться, но вряд ли бы причинила много вреда ее жильцам из-за довольно легкого веса. Телефонный сигнал был сильный, и они раздобыли панель солнечной батареи с аккумулятором и универсальным разъемом на все возможные штекеры и сборщик дождевой воды, представлявший собой кусок синтетической ткани и ведро, а так же сборщики росы, выглядевшие в пластиковых бутылках словно нити накала в перевернутых лампочках, и, таким образом, их жизнь, пока еще без никаких излишеств, не была тяжелой, как им представлялось ранее, или, во всяком случае, каковой могла оказаться.