Ей очень захотелось при этом стать прежней Надией. Однако, хоть она наслаждалась болтовней между ними, и настроение их улучшилось, они редко касались друг друга, и желание его прикосновения, давно угасшее, не зажглось в ней прежним огнем. Надии стало казаться — нечто внутри нее успокоилось, затихло. Она говорила с ним, но слова заглушались ее собственными ушами. Она лежала рядом с Саидом, засыпая, но без желания прикосновения его рук или его рта к ее телу, застывшая, словно Саид становился ее братом, хотя у нее никогда не было брата, и она не понимала, что означало это слово.
В ней не умерла ее чувственность, ее чувство эротичности. Ее легко охватывали эти ощущения, когда она проходила мимо красивого мужчины, идя на свою работу, когда вспоминала музыканта — ее первого любовника — и когда приходила на ум девушка из Миконоса. Если Саида не было рядом, или он спал, она ублажала себя, и когда она ублажала себя, то вспоминала с каждым разом ту девушку — девушку из Миконоса — и яркость воспоминания больше не удивляла ее.
* * *
Ребенком Саид помолился в первый раз просто из одного любопытства. Он видел, как молились его мать и отец, и их действие было загадочным для него. Его мать, обычно, молилась в спальне чаще всего один раз в день, если не было какого-то особенного дня, или кто-то умер среди родственников, или из-за болезни, и тогда она молилась гораздо чаще. Его отец молился, в основном, по пятницам в обычных обстоятельствах и лишь спорадически во время недели. Саид смотрел, как они готовились, смотрел, как они молились, смотрел, какие лица были у них после молитвы — обычно улыбающиеся, словно успокоенные или освобожденные, или утешенные — и ему становилось интересно: что происходит, когда молишься; и ему было любопытно ощутить это самому, и тогда он попросил, чтобы его научили, еще задолго до того, как родители подумали об этом же; его мать дала ему все необходимые инструкции в одно очень жаркое лето, и таким образом для него все началось. До конца своих дней молитвы иногда напоминали Саиду о матери, о родительской спальне с легким запахом парфюма и о потолочном вентиляторе, разгоняющим жару.
При достижении подросткового возраста отец Саида спросил его, если бы он захотел пойти вместе с ним на пятничную общую молитву. Саид согласился, и после этого в каждую пятницу — без пропусков — отец Саида приезжал домой и забирал с собой сына, и Саид молился с отцом и с другими мужчинами, и молитва для него стала вроде мужского бытия, бытия одного из таких же мужчин — ритуал, приведший его во взрослость и к пониманию того, чтобы быть особенным человеком, джентльменом, вежливым человеком, защитником сообщества, веры, доброты и порядочности, человеком, другими словами, как его отец. Молодые люди, конечно же, молятся по разным причинам, но некоторые молодые люди молятся в честь добродетельных людей, которые вырастили их, и Саид был одним из тех.
Ко времени его поступления в университет родители Саида начали молиться гораздо чаще, чем когда он был моложе, возможно из-за того, что потеряли много дорогих им людей их возраста, или возможно временность их собственных жизней постепенно прояснялась для них, или возможно они волновались за жизнь сына в стране, где, как казалось, поклонение богатству ценилось превыше всего — как ни пытались люди восславить другие ценности — или возможно просто потому, что родительское отношение к молитве стало более личным и более глубоким за прошедшие годы. Саид тоже чаще молился в то время, по крайней мере раз в день, и он начал ценить дисциплину молитвы: сам факт, что она стала моральным кодексом, его обещанием, за которое он отвечал.
Здесь, в Марине, Саид стал еще больше молиться, по нескольку раз в день, и его молитвы в основе своей были символом любви к тому, чего больше нет, и что придет, и что не может быть любимым никак по-другому. Своими молитвами он касался своих родителей, к которым он никак не смог бы прикоснуться другим способом, и к нему приходило чувство того, что мы все — дети, потерявшие своих родителей, все мы, каждый мужчина и каждая женщина, каждый мальчик и каждая девочка, и мы все тоже будем потеряны для тех, кто придет после нас и будет любить нас, и эта потеря объединяет все человечество, объединяет каждого человека со всеми; временность нашей бытийности и нашей общей горести; сердечную боль несет каждый и, все же, слишком часто не замечает ее в другом человеке; и от всего этого Саиду подумалось, что перед лицом смерти стоит поверить в потенциальную возможность построения более лучшего мира для человечества; и он молился стоном, утешением и надеждой, осознавая при этом невозможность передачи этого ощущения Надии, этой тайны молитвы, проникшей в него, а выразить это было важной необходимостью; и он каким-то образом сумел выразить дочери пастора во время первой их беседы на небольшой церемонии, которая состоялась после работы и оказалась поминками по ее матери, родившейся в той же стране, откуда был родом Саид, и ее поминали совместной молитвой в годовщину ее смерти; и ее дочь — дочь пастора — попросила Саида, стоявшего рядом с ней, рассказать ей о стране ее матери, но когда Саид начал рассказывать, сам того не желая, он начал рассказывать о своей матери, и он рассказывал долгое время, и дочь пастора тоже говорила долгое время, и было очень поздно, когда завершился их разговор.
* * *
Саид и Надия оставались верными друг другу, и, как бы не называли они свои отношения, каждый по-своему верил в то, что нуждаются в защите друг друга, и поэтому никто из них не заводил разговора о каком-либо свободном расстоянии между ними, не желая вызвать в своем партнере страха покинутости, хотя сами же испытывали его — страх разделения, конца мира, построенного ими, мира совместных переживаний, которые более не с кем было разделить, и их интимного языка, уникального для них обоих, потому что они могли разрушить нечто особое и, скорее всего, невосстановимое. Хотя страх был частью того, что удерживало их вместе первые несколько месяцев в Марине, более сильным, чем страх, было желание увидеть, что у другого или другой было все в порядке перед их расставанием, и таким образом конец их отношений стал напоминать отношения брата и сестры, где преобладала, скорее, дружба; и, в отличие от многих страстных отношений, они смогли остыть медленнее, без рывков назад в реверс, без злости, случавшейся лишь изредка. И этому, позже, они оба были благодарны, и оба задавались вопросом: означало ли все случившееся, что они совершили ошибку, и если бы они переждали те обстоятельства подольше, то все расцвело бы вновь, и их воспоминания начинали уходить в возможное будущее, откуда приходит к нам самая острая ностальгия.
Ревность изредка появлялась в их хижине, и пара, ставшая непарой, пререкалась, но чаще всего они предоставляли друг другу больше личного пространства, и так продолжалось какое-то время, и если были и печаль и тревога, то приходило и облегчение, и облегчение было сильнее всего остального.
Все еще оставалась их близость, потому что конец пары — это подобно смерти, и ощущение смерти, временности может напомнить нам о ценности многого — что и произошло с Надией и Саидом — и, хоть они все меньше говорили друг с другом, они обращали друг на друга больше внимания, хотя, конечно, недостаточно больше.
Однажды ночью один из маленьких дронов, наблюдавших за их дистриктом — из части большой стаи — размером не больше колибри, грохнулся на их прозрачный кусок пластика, служивший им и дверью и окном, и Саид поднял недвижный, переливающийся цветами корпус и показал его Надии, а та улыбнулась и предложила похоронить его; они выкопали небольшую яму неподалеку, в холмистой почве, лопаткой, а потом закопали его, утоптав, и Надия спросила Саида, не планировал ли тот помолиться за покинувшее этот свет устройство, и тот засмеялся и ответил, что, может, так и будет.
* * *
Иногда им нравилось сидеть снаружи их хижины, на открытом воздухе, где они могли слышать все шумы и звуки нового поселения, звучавшего словно фестиваль — музыка, голоса, мотоцикл и ветер — и трудно было удержаться от вопроса: каким был Марин до этого. Люди говорили — прекрасным, но по-другому, и пустым.