Зима в тот год была смесью осени и весны, иногда — с летними днями. Однажды они сидели, и было так тепло, что им не нужно было одевать свитеров, и они наблюдали за тем, как падающий вниз солнечный свет пробивался под разными углами сквозь пролеты между яркими, набухшими облаками и расцвечивал части Сан Франциско и Оукленда и черные воды залива.
«Что там такое?» спросила Надия, указывая на нечто плоское и геометрической формы.
«Называется Остров Сокровищ», ответил Саид. Она улыбнулась. «Какое интересное название». «Да уж».
«Вон тот, за ним, должен называться Островом Сокровищ. Тот более загадочный».
Саид согласился кивком головы. «А тот мост — Мост Сокровищ».
Кто-то готовил еду на открытом огне на другом склоне холма позади хижин. Они могли видеть тонкий дымок и ощущать запах. Не мяса. Похоже на батат. Или на бананы.
Саид замялся, потом взял руку Надии, ладонью накрыв суставы ее пальцев. Она повернула свои пальцы, прикоснувшись их кончиками к его. Ей показалось, что она почувствовала его пульс. Они просидели так какое-то время.
«Я проголодалась», сказала она.
«И я тоже».
Она едва не поцеловала его в колючую щеку. «Ну, там внизу есть все, что захочешь съесть в этом мире».
* * *
Недалеко, южнее, в городе Пало Альто, жила пожилая женщина в одном и том же доме всю свою жизнь. Ее родители привезли ее в этот дом после того, как она родилась, и мать умерла, когда она была подростком, а отец — когда ей стало за двадцать; к ней присоединился ее муж, и двое детей выросли в этом доме, и потом она жила одна после развода, а позже — со вторым мужем, приемным отцом ее детей; и ее дети уехали учиться и не вернулись, а ее второй муж умер два года тому назад, и за все это время дом не менялся, и она никогда не покидала этот дом, путешествовала — да, но не покидала, а мир, похоже, изменился, и она с трудом узнавала город, существующий за пределами ее собственности.
Пожилая женщина стала на бумаге богатой женщиной, и дом начал стоить целое состояние; ее дети надоедали ей просьбами о продаже, говоря, что ей не нужно столько места. А она отвечала им, чтобы они не спешили, и — будет их, когда она умрет, чего осталось недолго ждать, и она сказала им это мягко, чтобы острее звучали ее слова, для того, чтобы напомнить им, как они торопились получить деньги, которые они уже тратили, не имея их еще, чего она никогда не делала, всегда сберегая на черный день, даже когда их было у нее совсем немного.
Одна из ее внучек пошла учиться в университет неподалеку, и этот университет превратился из местного секрета в знаменитый на весь мир буквально на глазах этой пожилой женщины. Эта внучка приезжала навестить ее каждую неделю. Она одна из всех потомков женщины навещала ее, и пожилая женщина обожала ее и иногда разглядывала ее с интересом: ей казалось, что вот так могла выглядеть она сама, если бы родилась в Китае, поскольку у внучки были черты пожилой женщины и, каким-то образом, китайские корни.
К улице, где жила эта женщина, вел небольшой подъем, и, когда она была маленькой девочкой, пожилая женщина толкала свой велосипед вверх, затем садилась на него и скатывалась вниз без педалей, а велосипеды в те времена были громоздкими и тяжелыми для подъема вверх, особенно для тех, кто мал, и такой она была тогда, и твой велосипед тоже был огромным, как и у нее. Ей нравилось увидеть, как далеко она могла укатиться, не останавливаясь, пролетая перекрестки, готовая притормозить, но не совсем уж готовая, потому что тогда было мало автомобильного движения, по крайней мере, так это ей вспоминалось.
У нее всегда жил карп в мшистом пруду позади ее дома, карп, которого внучка называла золотой рыбой, и она все еще помнила имена почти всех на ее улице, и большинство их жило тут долгое время — они были старыми калифорнийцами, из семей калифорнийцев — но со временем все поменялось и менялось очень быстро, и теперь она не знала никого из живущих и не видела смысла, чтобы узнать, потому что люди покупали и продавали дома, как покупаются и продаются ценные бумаги, и каждый год кто-то выезжал, и кто-то въезжал, а теперь все эти открытые двери из всяких мест, и всякие разные люди появлялись вокруг, люди, которые вели себя, как будто они были дома, и даже бездомные, неговорящие по-английски, вели себя по-домашнему, потому что они были молодыми, и, выйдя на улицу, она почувствовала себя, что тоже мигрировала, что все куда-то мигрируют, даже оставаясь в одном и том же доме всю свою жизнь, потому что тут ничего не поделаешь.
Мы все — мигранты во времени.
Часть одиннадцатая
По всему миру люди исчезали из тех мест, где были раньше, из когда-то плодородных, а ныне засыхающих, долин, из побережных поселков, задыхающихся от приливных волн, из перенаселенных городов и смертельно опасных полей сражений, и исчезали также от других людей, людей, которых когда-то любили, как и Надия исчезала от Саида, а Саид — от Надии.
Надия первой начала обсуждать свой уход из хижины, заявив об этом, вдыхая дым травы, набирая его короткими вдохами, и задержав дым в легких, пока идея ее слов висела в воздухе. Саид ничего не ответил; он просто затянулся сигаретой в свою очередь, выдохнувшись в ее дым. Утром, проснувшись, она увидела его, смотрящего на нее, и он убрал волосы с ее лица, чего не делал уже несколько месяцев, и сказал, что если кто-то и должен покинуть их дом первым, то это должен быть он. Только сказанное им прозвучало, словно он притворялся, а если не притворялся, то — как запутавшийся в своих мыслях и неспособный на честный ответ. Он на самом деле считал, что должен был уйти, что должен был заплатить репарации за его сближение с дочерью пастора. Поэтому не слова воспринял он притворством, а то, как убрал волосы с ее лица, на что, как показалось ему в тот момент, он не имел никакого права. Надия тоже почувствовала и приятность и неловкость от его движения, и она ответила, что — нет, она хотела бы уйти, если кто-то и должен уйти из них, и точно так же почувствовала неискренность ее слов, потому что речь шла не о том — кто из них, а когда, и это когда означало скоро.
Отторжение начало проявляться в их отношениях, и каждый прекрасно отдавал себе отчет, что лучше разойтись сейчас, перед худшим, но прошло несколько дней, пока они вернулись к обсуждению, и пока они обсуждали, Надия собирала свои вещи в рюкзак и сумку, и их обсуждение ее ухода не было, как они пытались представить, просто обсуждением ее ухода, а проявлением — словами совсем о другом — их страха перед тем, что случится потом, и, когда Саид начал настаивать на том, что отнесет ее вещи, она стала настаивать на том, чтобы он этого не делал; они не обнялись и не поцеловались, они просто встали друг перед другом в дверном проеме хижины, которая была их и только их, и они даже не пожали рук, они посмотрели друг на друга долго-долго, и любой жест не передал бы ничего, и в длящемся молчании Надия повернулась и ушла в туманную морось, и ее обветренное лицо было мокрым и живым.
* * *
В продовольственном кооперативе, где работала Надия, были свободные комнаты в помещениях наверху и сзади. В тех комнатах стояли раскладные кровати, и рабочие, бывшие на хорошем счету в кооперативе, могли ими пользоваться, оставаться там, похоже навсегда, поскольку нужда коллеги кооператива считалась обоснованной, если тот вложил достаточно много часов своего труда, и хоть подобная практика, по всей видимости, могла считаться нарушением каких-то правил и кодексов, выполнением их никто не занимался, даже здесь — в Саусалито.
Надия была знакома с теми, кто оставался в кооперативе, но не была уверена, какими были правила, и никто ей об этом не рассказал. Хотя она была женщиной, и в кооперативе работали и управляли им, в основном, женщины, ее черная роба воспринималась многими, как нежелательное, само-отдаляющее и некоторыми — слегка враждебное, и потому лишь немногие из ее коллег общались с ней до того дня, как бледнокожий татуированный мужчина подошел к ней, когда она стояла за кассой, выложил пистолет на прилавок перед ней и сказал: «Ну, что ты, ***, думаешь об этом?»