-Я хотел сказать, в вашей команде. Ну, вы же понимаете меня. – Неспешно выдал высоколобый, безбровый Кизляров слегка втягивая голову в плечи под тяжелым взглядом этого сильного человека. –Уверены ли вы своих людях до конца? Понимаете, о чем я?
Кизляров… кизил. Ягода есть такая. Кислая, а внутри твердая косточка. Какая схожесть, однако…
Назарова начало штормить. Тошнота возникла не в желудке, а почему-то в голове. Ему стало казаться, что еще минута, и он выблюет на чужой стол собственные мозги.
В кабинете было сумрачно и пыльно. Вдоль выкрашенных желтой матовой краской, бледных стен, бастионом, до самого потолка выстроились широкие, старые, облупленные стеллажи. Они ломились от дешевых пухлых бумажных папок, старых, пропылившихся, перекособоченных и надувшихся от собственно важности. Папки были здесь всегда – Арсений помнил их. Каждую. Он изучал их внешний облик гораздо чаще чем внутреннее содержание. Да и то, под грифом «совершенно секретно», листал в этом самом кабинете за плотно запертой дверью. Иначе Константину пришлось бы держать ответ. А он и так держал удар за всех, крепко, стойко, точно сам он был отлит из чугуна. Почти десять лет Арсений наблюдал за этим с тех пор, как впервые оказался в этом узком, старом кабинете. И папки эти торчали точно так же – выступая корешками на два сантиметра над полками. Стеллаж был слишком узок. В тот первый раз это поразило Арсения. Документы такой важности – не в сейфе, не под запертой, с кодовым замком и сигнализацией, дверью – а просто так, на узенькой полочке, туго сбитые в кучу результаты тяжких трудов, километров дорог и вымотанных нервов, годы кропотливых наблюдений, сотни тысяч потраченных денег, литров бензина и пота. А то и человеческих жизней…
А сейчас листы, должно быть, пожелтели, высохли, стали хрупкими.
Кизляров сидел лицом к выходу и спиною к единственному источнику света. А солнечный свет, желтый, сонный, проникая через толстое мутное стекло единственного высокого окна, рассеивался, долетая до Арсения лишь в виде напитанных ленивыми летучими взвесями, туманных пятен.
Эта кислятина сидит на месте Константина. И мешает Назарову работать.
Арсений, уныло глядя в мутное окно, привычно сглотнул тошноту. Глухая, ноющая в районе сердца боль, вызванная острыми, живыми воспоминаниями, медленно и уже привычно оседала на самое дно его души. Они смирились, он смирился. Но, как в той песне: «Не повторяется такое никогда…», как же было жаль, жаль… Константин Викторович. Мир уже заметно изменился. Студенты стали другие. Они слушают на лекциях музыку воткнув в уши беспроводные наушники, они мажорно курят на ступенях университета тонкие белые сигареты и жуют жвачку незакрывающимися ртами, и уже не бегают по стадиону бесконечными кругами под моросящим и еще теплым октябрьским дождиком.
Арсений, с безнадежной тоской бездомной собаки посмотрел в лицо Кизлярову. Худосочностью и нескладностью своей этот парень навязчиво напоминал ему канцелярскую скрепку. Хотелось изломать. Назаров очень устал от него за эти дни. От этих бесцветных глаз, медлительных движений и странных вопросов. От духоты пыльного старого кабинета. Кабинет без присутствия в нем Константина сжался, лишился той вдохновляющей энергии, что распирала его изнутри долгие годы, стены потускнели и помутнело оконное стекло…. Черт, да что же это такое?
Назаров слишком долго молчал.
- Надежные же у вас ребята, я так полагаю… Вы знаете друг друга не один год, - подсказал ему Кизляров.
-Само собой, - процедил исследователь сквозь зубы. –Вопрос этот, извините, неуместен в данном случае. Вы сами работаете в институте не первый год и не первый год знаете меня лично.
-Да. Но я никогда не работал с вашей командой.
Арсений осклабился. «Отличный отмаз. Новая метла по-новому метет. Да что ж тебе надобно, собака?»
-Я могу сказать, что уверенность моя заключается в каждом человеке отдельно. И во всех вместе взятых – как в едином, слаженно работающем организме. И в том, что попасть на объект мне нужно как можно скорее. Время идет, а я вот уже пятые сутки протираю штаны, сидя перед вами словно провинившийся школьник.
Он легонько опустил твердый кулак и стукнул по шершавому дереву, по подлокотнику потертого кресла.