Паша ничего не оставалось, как снова обнять ее, гладить по волосам, шептать:
— Я никуда не собираюсь, моя хорошая. Я вовсе не собираюсь уходить из палатки... Не плачь только, ладно?! Я никуда не уйду, ты что, мне не веришь?
— Верю... — Лена, конечно, заплакала снова. — Не выходи, Пашенька, ладно? Не выходи из палатки. Не бросай нас, ладно? Ты ведь не бросишь нас, нет, не бросишь?
— Пашенька! — На плечо Паше легла трясущаяся рука. Он вздрогнул. — Пашенька, не выходи пожалуйста. Не выходи из палатки, Пашенька...
Паша, чувствуя что вот, наконец, он и сходит с ума, отпустил Лену и обернулся. И снова готов был поклясться, что Марина, пусть и смотрит ему в глаза, не видит его — смотрит как будто насквозь.
— Рина! Я здесь, я никуда не выйду. Вот он я, здесь... — он, сам дрожащей рукой, привлек к себе Марину. Она повиновалась, словно слепая, как будто бы заколдованная.
— Не выходи из палатки, — плакала Лена с другой стороны. Она вдруг вцепилась ему в плечо с такой силой, что Паша вздрогнул. — Не выходи из палатки, Паша!
— Лена, ложись отдыхай... — Паша, не отпуская Марину, обернулся к Лене, наклонился к ней. — Ложись, моя девочка... Завтра вставать рано... Автобус... Я никуда не уйду! Ну хватит же, ну что за наказание мне такое! Вы что, не верите?
— Верю... — Марина вцепилась в него с другой стороны и потянула к себе, с силой, которую Паша от нее просто не ожидал. — Не выходи, Пашенька, ладно? Не выходи из палатки. Не бросай нас, ладно? Ты ведь не бросишь нас, нет, не бросишь?
— Пашенька... — Лена, словно слепая, нашарила в пространстве Пашу, и вцепилась в него еще сильнее Марины, и еще сильнее потянула к себе. — Не бросай нас, пожалуйста... Мы ведь тебя очень любим... Ты ведь не бросишь нас, нет? Мы правда, иногда обзываемся, и кричим, но ведь это так, несерьезно, в шутку...
— Не выходи из палатки, — рыдала с другой стороны Марина. Она не отпускала его, тянула к себе, с другой стороны его также тянула Лена, и Паша понял, что сейчас заорет в голос, на всю Долину. — Не выходи из палатки, Паша!
Здесь Лена уткнулась ему в плечо и зарыдала так, что дальше уже было некуда. Паша отвернулся и стал смотреть в мертвый зрачок фонарика. Бубен бубнил, кто-то хрипло молился, дети хихикали, бегали вокруг палатки, шептались у входа.
— Пашенька, не выходи из палатки... Не бросай нас тут, ладно... Скажи, мы тебя хоть раз обижали?.. Тебе хоть раз с нами было плохо?.. — Лена тянула Пашу к себе, все сильней и сильней.
— Пашенька... — Марина тянула Пашу в другую сторону. — Не бросай нас, пожалуйста... Мы ведь тебя очень любим... Ты ведь не бросишь нас, нет? Мы правда, иногда обзываемся, и кричим, но ведь это так, несерьезно, в шутку...
— Нет, моя маленькая... — Паша прижался к мокрой щеке. — Ни разу. Никогда, нигде. Я никуда не пойду. Разве я могу вас бросить?
— Не выходи... Пожалуйста... Не бросай нас... Мы же умрем без тебя...
Паша вдруг подумал, что если крыша у него сейчас все-таки съедет и он действительно выйдет наружу, Лена с Мариной тут же умрут, без шуток.
— Пашенька, не выходи из палатки... Не бросай нас тут, ладно... Скажи, мы тебя хоть раз обижали?.. Тебе хоть раз с нами было плохо?.. — Марина перестала рыдать. Она теперь просто плакала, тихо, почти не слышно, всхлипывала, как маленькая одинокая девочка, так горько, что Паша наконец сорвался и заорал:
— Я никуда не пойду!!! Хрен вам! Давайте спать, дуры! — Он стал дергать их за руки. — Нам же вставать рано! Идти целый день! На автобус ведь опоздаем, дуры... Ну... Маленькие мои...
Они вцепились в него мертвой хваткой, и уткнулись мокрыми носами в шею. И так они сидели неизвестно сколько, и последнее, что Паша запомнил из этой сцены, ужасный маринин шепот:
— Не выходи... Пожалуйста... Не бросай нас... Мы же умрем без тебя...
Это закончилось так же внезапно, как началось. Паша сидел, слушал, как они всхлипывают, все тише, реже, тише и реже, и бубен тоже стихал, и растворялся в дали, и с ним угасала молитва, и дети уже не садились у входа и не шептались, а только топтались вокруг и хихикали, потом звук шагов стал стихать, они удалялись, и вот, наконец, их почти уже не было слышно. Стук бубна постепенно ушел, а с ним молитва и бормотание, вдалеке, наконец, хихикнуло в последний раз, все стихло, теперь уже насовсем, и снова пришла ужасная, жуткая, тяжелая, вязкая тишина.
Паша сидел так долго, боясь шевельнуться, он думал, что если сейчас как-то неловко разбудит девочек, то произойдет что-то уже совершенно ужасное, им нужно спать, пусть так сидят, в обнимку, вон, щеки совершенно сухие, а лица спокойные, и можно подумать, будто они сидят в креслах, и дремлют — в автобусе, в самолете, неважно — все буднично и спокойно, и через час просыпаться, потому что уже пора, еще идти целый день, а дорога тяжелая, к вечеру они устанут, и хорошо бы — не опоздать на автобус.