— На работу-то поедешь? — спросила бабушка, не отрывая взгляда от телевизора.
— Не. — Тим положил еще один кусок сыра на булку и подлил себе чая.
— А делать чего будешь?
— Книжку почитаю.
На экране появилась ростовая вульва, заиграла веселая музыка, и ведущая принялась читать разудалое стихотворение о клиторе.
— Вот же ж срамота, — проворчала бабушка, но программу не переключила.
Тим поспешил оставить ее наедине с тайнами устройства женского тела, забрал бутерброд и пошел к себе. Книжку и правда стоило почитать.
Совершая преступление против авторских прав, принадлежащих родному издательству, Тим успел дожевать бутерброд, застелить постель и улечься на покрывало, укрыв ноги пледом. Выдуманная простуда легонечко свербела в горле. От нее хотелось не кашлять, а только понижать голос и шмыгать носом. Времени натикало — половина второго. Загрузив скачанный файл в приложение для чтения, Тим набрал Данилевского. Старик ответил на втором гудке.
— Добрый день, дружочек! — Голос показался бодрым. — Как труды ваши ратные?
— Григорий Михалыч, а я приболел, — сорвалось с языка, хотя врать Данилевскому о простуде Тим не планировал. — Простыл, кажется.
— Ох ты ж неприятность, — засокрушался старик. — Выпейте чайку, Тимур, и подержите ноги в тепле.
Выпитый чай все еще грел, ноги покоились в надежном месте.
— А я уже. Вы-то как?
— Не поверите, редактирую статью! — похвалился Данилевский.
Это и правда было удивительно. Старик давно уже отказывался от всякой работы, ссылаясь на слабость зрения. По секрету он признался Тиму, что отказы его — не что иное, как проявление постыдного снобства. Очень уж тоскливыми и пустыми виделись свежие статьи тому, кто начитался всякого за последние полвека.
— На что же вас уломали?
— О, милый друг, там изумительный текст про судилище над Бродским. Правлю малые крохи, а сам наслаждаюсь материалом.
— Я только сегодня о нем вспоминал, — признался Тим.
— О Бродском? Достойный литератор ни дня не может провести без мыслей об Иосифе Александровиче.
Они посмеялись. Тим все думал, как бы сказать старику, что сегодня к нему не приедет. Очень уж хотелось провести день, лежа с дурацкой книжкой. Можно было бы попросить бабушку пожарить драников. Да, драников со сметаной.
— Дружочек, вы сильно обидитесь, если я попрошу сегодня меня не отвлекать? — спросил Данилевский первым. — Статью надо закончить к утру. Планирую поработать до темноты. И встать пораньше, чтобы на свежую голову…
— Да, конечно! — облегченно выдохнул Тим. — Только не засиживайтесь.
— Ни в коем разе! Сами знаете, глаза уже не те… Слеп, как крот.
Они еще поохали про зрение и очки, которые как ни подбирай, все равно не то. Тим нажал отбой с пугающим привкусом пыли во рту. Данилевский уходил в старость со всеми этими жалобами, странностями и привычкой тянуть пустые беседы о здоровье, погоде и тарифах на электричество. Может, работа над статьей о Бродском его взбодрит? Не мог же Бродский интересоваться, будет ли пересчет по отоплению в новом периоде.
Бабушка на кухне сделала телевизор громче и включила воду. Ода клитору сменилась обсуждением качества молочной продукции в «Пятерочке». Тим нащупал под кроватью наушники, выбрал подборку инструментала для чтения и открыл скачанный файл.
«Она кричит:
— Давай, отрежь, чего ты смотришь? Отрезай!
От нее пахнет скисшим вином. Миша отворачивается. Он уже не плачет. Нет. Он смотрит в окно. Стемнело, включили фонари, желтые-желтые, как ночник.
— Режь, я сказала! — все кричит мама и тянет Мишу за руку, больно тянет, до красных пятен на запястье. — Чтобы духу этой твари здесь не было!
Тварь валяется на полу возле тумбочки. Серый плюшевый бок. Оранжевая футболка задралась, и под ней тоже серо. Бегемот лупоглазо уставился в потолок. Он не знает, что Миша должен вспороть его мягкое брюхо ножницами. Их мама держит в свободной руке. Трясет ими. Взмахивает, как шпагой. Рассекает воздух. Ножницы все ближе к Мише. Они блестят в полумраке комнаты. И желтый свет фонарей становится тоскливым, больным. И Миша тоже заболевает. Тяжелеет голова. И очень хочется плакать. Но он держится.
Мама рыдает за обоих. Слезы текут по щекам темными ручьями размытой туши прямо на белый воротничок платья. Когда мама заметит это, то раскричится еще сильней. Она всегда кричит и плачет, если возвращается ночью. Если пахнет прокисшим вином.
— Режь! Или мне самой? Самой, да? — воет она. — Опять самой? Ты ради меня не можешь? Эту гадость? Ради матери? Да я на тебя всю жизнь!..