— У вас с рукописью проблемы? — осторожно пробует почву Тимур.
К уголку его губ прилипла палочка укропа. Стараюсь на нее не смотреть и тут же выпадаю из реальности, потому что от холода улицы и жара рюмочной любые мочки любых ушей обязательно розовеют. Титаническим усилием отворачиваюсь.
— Нет.
Лаконично и коротко, самое-то, когда на стол водружается деревянная подставочка с шестью порциями «клюковки». Тимур замолкает. Я прямо вижу, как судорожно проносятся в его голове дальнейшие варианты развития беседы.
— Значит, проблем нет?
— Нет.
Верчу в пальцах рюмку, в глубине ее тревожно дрейфует темная ягодка. От скорой встречи с ней у меня сводит зубы. Наверное, Катюша права, привязанность к алкоголю у меня от Павлинской. Нужно за это выпить.
— Миша, у вас точно все хорошо? — спрашивает Тимур и накрывает мою руку своей.
Я вздрагиваю, настойка выходит из берегов.
— Нет. — Пока я промокаю пролитое салфеткой, речевой аппарат совершает саботаж: ответ сам собой выскальзывает изо рта, и его уже не отменить.
Я отставляю полупустую рюмку в сторону, чтобы повернуть беседу в безопасное русло, но кто-то другой берет на себя управление моим чуть захмелевшим телом. Этот кто-то роется в кармане, вытаскивает фото и осторожно выкладывает его на стол. Обратной стороной вверх, хоть на этом спасибо.
— Вот. Я хочу, чтобы вы взяли это на хранение, — говорит он, который я, но совсем нет, я бы никогда не отдал фотографию случайному мальчику в сером свитере с катышками на локтях.
Тимур замирает, смотрит на меня испытующе, но быстро сдается и тянется к карточке. Я успеваю перехватить его руку.
— Нет, смотреть не надо. Просто спрячьте. Отдадите, когда я попрошу, хорошо?
Пальцы у него холодные, с мягкими подушечками и крупными суставами, я держу их чуть дольше, чем следовало бы, но все-таки отпускаю. Слишком много прикосновений для встречи с редактором за кружкой борща. Что-то ты совсем сдаешь, Мишенька. Вали-ка домой.
— Это связано с книгой? — Он даже голос понизил, чтобы соответствовать уровню конспирации.
Киваю. И, в общем-то, не вру. Если бы не открытый Катюшей текстовый файл, я бы ни за что не поперся к Павлинской. Тимур понимающе молчит, потом осторожно забирает фото и прячет его во внутренний карман куртки. Я старательно смотрю в окно — там такая темень, что на деле я разглядываю себя. Волосы надо бы подстричь. Свитер хороший, но провонял немощью и валерьянкой, так что и его долой. А так ничего, довольно упаднически, самое то для квазиписателя. В отражении я вижу, как ерзает на скамейке Тимур, но не спешу ему на помощь. Говорить мне нечего, затягивать встречу, назначенную в сердцах, не хочется совершенно. Тимур из темного зазеркалья двигает к себе дощечку с рюмками, берет одну, пробует настойку на язык и тут же выпивает. Не дает себе вдохнуть и опрокидывает вторую.
— Вот теперь я вас догнал, — говорит он, немного отдышавшись.
И вечер перестает быть томным.
— Вы заметили, сколько здесь цветов в горшках?
— Пугающе много.
— Интересно, они с какой-то функциональной целью?
— Это же рюмочная… Думаю, в них блюют те, кто не успевает к раковине на первом этаже.
Смеемся, выпиваем еще, смотрим, как неодобрительно поблескивают нам круглые плотные листочки, лаковые настолько, что я встаю и трогаю их.
— Настоящие?
— К сожалению, да.
— Собираетесь воспользоваться?
— Воздержусь. Еще какое-то время.
Клюквенная настойка сменяется облепиховой. Она горчит и немного вяжет.
— Это же фикусы?
— Вон тот — фикус Бенджамина. Видите, сплетенный ствол и листья заостренные. А этот, если не ошибаюсь, бенгальский. Он выше, и листья у него широкие. Если не мешать ему расти, вымахает в целое дерево.
Я провожу пальцем по краю рюмки, собираю крупинки сахара и тяну их в рот.
— Если не мешать расти, любой может вымахать.
Не знаю, зачем это сказал. Пустая глупость. Еще бы стихи процитировал, болван. Сиди себе и пей. Но Тимур задумчиво кивает. Видимо, ему фальшивая философия заходит лучше, чем мне. Вот и ладушки.
— Откуда такие познания, Тимур?
— О фикусах? Бабушка выращивает. Сколько себя помню, постоянно возилась с ними. То поливает, то пересаживает. Ну и мы вместе с ней.
— У вас большая семья?
— Не очень. Мама с бабушкой. И мы с сестрой. Она еще студентка, учится в первом «меде».
— А у меня только матушка, — говорю я и запиваю сахар, горечь облепихи переходит в пьяную терпкость.
Тимур не отвечает, только смотрит настороженно. Знаю, о чем ему хочется спросить. Всем хочется. Каждый норовит вызнать: какова мера биографичности вашего дебютного романа, Михаэль? Сколько грязи из-под кровати вашей матушки пришлось выгрести, чтобы заслужить семь дополнительных тиражей? Найдется ли еще немного для повторения триумфа? Нет, не найдется. В этом-то и загвоздка, дорогой мой редактор. Потому мы и бухаем тут посреди недели. Потому ты и смотришь на меня так испытующе. И вот-вот спросишь. А я встану, расплачусь за выпивку и свалю. Хрен тебе, а не исповедь.