Шкатов долго смотрел на игру красок в небе и протянул задумчиво:
— Как небо-то разыгралось! Каждая звезда с кулак!
— Да, редко такое увидишь, — отозвался боцман.
Они снова замолчали.
— А мороз прижмет нас к утру, — равнодушно проговорил Шкатов.
— Прижмет, — так же равнодушно ответил боцман. — Главное, не заснуть бы. Если я не буду подниматься или стану засыпать на ходу, ты бей меня, Степан, не жалея. Нам нельзя сдаваться, мы должны дойти до маяка.
— Ты тоже следи за мной.
— Ладно. Ну, пошли?
— Пошли.
Они поднялись.
— Прощай, Захар, — тихо оказал боцман, — не сумели сберечь тебя…
Поддерживая друг друга, моряки медленно двинулись в путь.
Давно уже скрылся из глаз высокий холмик, сложенный ими на могиле капитана, давно уже наступило утро, а они все шли и шли, не давая себе отдыха. И вдруг остановились. Прямо перед ними лежал на земле человек, головой в ту сторону, откуда они шли, уткнувшись лицом в снег и зябко поджав под себя руки. Моряки повернули закоченевшее тело.
— Он, — хрипло выдохнул боцман.
Они молча постояли над замерзшим механиком и снова побрели вперед.
Метрах в двухстах нашли полузасыпанную снегом шапку с «крабом». Шкатов поднял ее, отряхнул, потом оглянулся туда, где остался лежать Чикваидзе, и глухо сказал:
— Он возвращался…
— Понял все-таки, — дрогнувшим голосом проговорил боцман.
Степан сунул найденную шапку в карман. Теперь они брели еще медленнее. Усталость заполнила каждую клеточку тела, и они так долго боролись с ней, что теперь перестали ее ощущать, как давно уже перестали ощущать холод и голод. Они механически переставляли ноги, совершенно их не чувствуя, боясь остановиться и присесть, — уже не хватило бы сил подняться.
Так прошли еще полдня. Шкатов все тяжелее повисал на плечах боцмана, а потом и вовсе остановился. Он стоял, опустив безвольно руки, пошатываясь из стороны в сторону, и глубоко запавшие глаза его отрешенно смотрели перед собой.
— Все, Иван… выдохся… — вяло протянул он.
— Я тебе дам — «выдохся»! — взметнулся боцман.
Но Степан безразлично смотрел на боцмана и ничего не отвечал.
Боцман тряс его, грозил, звал, но все было напрасно. Степан молчал. Тогда боцман обнял его и закричал прямо в лицо:
— Ты не имеешь права сдаваться, Степан! Мы ведь с тобой коммунисты, слышишь?
Степан чуть слышно ответил:
— У них тоже есть предел…
— Неправда! Нет такого предела! Помнишь сорок первый? Под Смоленском, Степа! Мы тогда тоже думали, что нам крышка. А комиссар поднялся и пошел один навстречу немецким танкам с бутылкой горючки в руках… И мы все бросились вслед за ним… И ведь пробились! Ты помнишь, как мы пели в том бою?
И натужным, сиплым голосом боцман запел:
Боцман пел, и глаза у Степана начали светлеть, в них появилось осмысленное выражение; он поднял голову, словно прислушиваясь к далекому зову, и вдруг хриплым шепотом стал повторять за боцманом:
Страшную картину являли собой эти два моряка — полузамерзшие, обросшие, в обледенелой рваной одежде, они стояли и пели. Их простуженные, сиплые голоса были едва слышны, но песня словно отогревала их души, вливала в них новые силы.
Боцман обнял Степана, и они медленно тронулись в путь, осторожно переступая израненными и обмороженными ногами. На подмерзшем твердом снегу за ними оставалась частая цепочка алевших следов.
Снова начали подкрадываться сумерки, когда Степан остановился и, устало глядя на боцмана, с трудом заговорил:
— Я не могу больше… лучше конец… — Он пошатнулся и тяжело осел на снег.
— Ну, ну, брось слюни распускать! — грозно, как ему казалось, закричал боцман. На самом деле он тоже говорил с трудом. Затем добавил тихо:
— Степа, пока мы вместе, мы не погибнем. Держись, родной, немного ведь осталось.
Но Степан мотнул головой.
Боцман тоскливо оглянулся вокруг, шагнул к Степану и сел рядом.
— Будем замерзать вместе, — устало проговорил он и опустил голову на колени.