– Сомневаюсь, что он слышал тебя, дорогая! – прокричал лейтенант.
Матрона кивнула и снова приблизила свой роторупор к уху старика. С громкостью, достойной всяческих похвал, она повторила старику приглашение покинуть машину с нами. И снова, на первый взгляд, старик, казалось, был более чем расположен к любому предложению – возможно, вплоть до того, чтобы пробежаться по набережной и плюхнуться в Ист-Ривер. Но снова возникло неловкое ощущение, что он не слышал ни слова из всего сказанного. И неожиданно он подтвердил правдивость этого предположения. Обдав нас всех своей усмешкой, он поднял руку с сигарой и постучал со значением пальцем сперва по губам, а затем по уху. Этот жест в его исполнении напоминал какую-то первоклассную шутку, которой он рассчитывал нас позабавить.
Тут же миссис Силсберн, сидевшая рядом со мной, намекнула – подскочила на месте, – что понимает, в чем тут дело. Она тронула розовую атласную руку матроны и прокричала:
– Я знаю, кто он! Он глухонемой – инвалид! Он дядя отца Мюриел!
Матрона изобразила губами «О!». И крутанулась на сиденье к мужу.
– Есть карандаш и бумага? – проорала она ему.
Я тронул ее за руку и прокричал, что это есть у меня. Впопыхах – почти, как если бы у нас истекали последние секунды, – я достал из внутреннего кармана кителя блокнотик и огрызок карандаша, недавно позаимствованные из ящика стола в канцелярии моей конторы в Форт-Беннинге.
Я вывел на странице максимально разборчиво: «Нас задерживает парад на неопределенное время. Мы собираемся найти где-нибудь телефон и выпить прохладительных напитков. Вы идете с нами?» Я сложил бумажку и передал ее матроне, которая раскрыла ее, прочла и передала крошечному старичку. Он прочел, усмехнулся, а затем посмотрел на меня и яростно закивал. Сперва я подумал, что этим и ограничится его лаконичный ответ, но он вдруг протянул ко мне руку, и я понял, что он хочет от меня блокнот и карандаш. Я так и сделал, не обращая внимания на матрону, катившую на нас волны нетерпения. Старичок пристроил с величайшей тщательностью блокнот с карандашом у себя на коленках, подождал секунду, занеся карандаш над страницей, очевидно, собираясь с мыслями, и даже чуть убавил свою усмешку. А затем карандаш нетвердо задвигался по бумаге. Наконец, старичок вернул мне блокнот с карандашом, сопроводив это великолепным сердечным кивком. Там было написано единственное слово, напоминавшее подгулявший частокол: «Всенепременно». Матрона, прочтя это через мое плечо, издала что-то вроде фырканья, но я устремил взгляд на великого писателя и попытался выразить лицом, что все мы, тут собравшиеся, знаем толк в настоящей поэзии и весьма ему признательны.
Затем мы все по очереди выбрались через две дверцы из машины, словно с судна, севшего на мель посреди Мэдисон-авеню, в море горячего, липкого щебня. Лейтенант чуть задержался, чтобы уведомить водителя о нашем мятеже. Я отлично помню, что отряд барабанщиков и горнистов все еще тянулся бесконечной вереницей и гвалт не стихал.
Матрона с миссис Силсберн повели нас в «Шраффтс». Они шли парой, почти как старшие скауты, двигаясь на юг по восточной стороне Мэдисон-авеню. Закончив докладывать водителю, лейтенант догнал их. Или почти догнал. Он держался чуть позади, по-видимому, чтобы украдкой достать бумажник и проверить, сколько у него наличности.
Замыкали шествие мы с дядей отца невесты. То ли потому, что он почувствовал во мне друга, то ли потому, что это я дал ему блокнот с карандашом, он не столько семенил рядом со мной, сколько норовил встать со мной вровень. Верхушка его прекрасного цилиндра едва доходила мне до плеча. Я шел относительно размеренной поступью, приноравливаясь к длине его шага. Ближе к концу квартала мы прилично отстали от остальных. Впрочем, не думаю, что нас это заботило. Помню, периодически мы с ним поднимали/опускали взгляд друг на друга, обмениваясь идиотскими знаками признательности от взаимной компании.
Затем наша компания достигла вращающейся двери «Шраффтса» на Семьдесят девятой улице, перед которой нас ожидали уже не первую минуту матрона, ее муж и миссис Силсберн. Мне подумалось, что в их тройственной сплоченности есть нечто устрашающее. Они разговаривали, но замолчали при приближении нашей контрастной пары. В машине, всего за пару минут до того, когда мимо грохотали барабанщики с горнистами, общее неудобство, едва ли не общая мука, придали нашей группке подобие единства – нечто вроде временного союза торопливых туристов, попавших под проливной дождь в Помпеях. Теперь же, когда мы с крошечным старичком достигли вращающейся двери «Шраффтса», ливень, очевидно, кончился. Мы с матроной обменялись взглядами, признавая, но не приветствуя друг друга.