— Значит, и он хочет не сильно. Или все остальные не хотят, чтобы он баем стал. Мир справедливо устроен, Ибрагим!
— Мир справедливо устроен, Доцент! Я в это верю! Так его устроил Аллах! Ты верно говоришь! Я в это верю. Только почему я скитаюсь по чужим улицам — вот вопрос? Почему бай не может быть хорошим и добрым?
Я вздохнул.
— Может, Ибрагим. Но значит, есть что-то еще, что не дает тебе стать баем. И что не дает баю стать хорошим. И это, наверное, справедливо.
— Если бы не было справедливости на свете — и жить было бы незачем, — кивнул мой восточный друг.
— Жить всегда есть зачем, — возразил я. — Какой бы философской системы мы ни придерживались.
Потом сообразил, что Ибрагим не совсем понимает меня, но не огорчился. Семена упали на добрую почву. Мой друг подумает над моими словами год, два, три… Или десять лет… И что-то начнет понимать.
Ибрагим полез во внутренний карман грязного черного пиджака. Было еще не слишком тепло, но куртки у него не было, везде он ходил в этом пиджаке. Вынул оттуда новый, в кожаном переплете блокнот и красивую, сделанную «под натуральный камень» ручку.
— Ты ведь ученый, Доцент, — смущенно улыбнулся он. — Я принес тебе подарок. На память.
Я тоже улыбнулся. Отказаться — нельзя. А сказать, что я решил не иметь никаких вещей — долго объяснять. Расстраивать хорошего человека.
— Спасибо, Ибрагим. Кем я только не был…
— И кем же? — заинтересовался он.
— Ученым. Священником. Военным. Очень богатым человеком… ну и, конечно, молодым разгильдяем… Все мы были молодыми…
— Да, — солидно кивнул Ибрагим. — Каждый был молодым и беспутным. А богатым — не каждый.
На холм, где располагался люк, ведущий в мой колодец, вбежали дети Ибрагима: Фирюза и Рахим.
— Никита! Никита! — кричали они. — Мы уезжаем, слышал?
— Слышал, — улыбнулся я, кладя руки на головы детей. — Удачи вам. Учитесь. Любите людей, но будьте бдительны.
— Хорошо, — солидно кивнул Рахим.
Втроем они спустились с холма. Я смотрел им вслед. И тут из-за двухэтажных бараков, из-за гор мусора почти неслышно вылетел черный автомобиль. «Кадиллак», кажется. Шума двигателя и неслышно, только гравий под колесами хрустит. Из автомобиля выскочили два огромных бритых парня с пистолетами. Один схватил за шиворот Рахима, другой поймал за руку Фирюзу. А Ибрагим — куда он от детей денется?
Бритоголовые запихнули детей в машину, сунули туда же Ибрагима, оскалились в мою сторону. Наверное, тоже решили прихватить с собой.
Я вполне мог убежать. Мог и остаться. Потому что мне эти бандиты ничего сделать не могли. Но так жалко стало Ибрагима и его детей! Даже если эти бритые — переодетые милиционеры, которые всего-то хотят депортировать мигрантов из нашей страны. Но скорее всего, это самые настоящие бандиты. И ничего хорошего Ибрагиму, Фирюзе и Рахиму ждать не приходится.
Справиться с бандитами я не мог. Они сильнее. Они вооружены. Да и имей я какое-то оружие — должен ли я стрелять во врагов? Для того ли я уходил из дома, жил в этом люке? Нет у меня врагов. И бритоголовые так же несчастны и беззащитны, как любой в мире. Или так же счастливы. Или так же блаженны. Даже самые жестокие люди — чьи-то дети…
И я пошел с холма к машине. Навстречу громилам.
— Отпустите их, пожалуйста. Зачем вы схватили детей, их отца?
Парни посмотрели на меня, как на сумасшедшего. С изрядной долей презрительности. Сострадания в их взглядах не было.
— Мы и тебя возьмем, — процедил один из них, в коричневой кожаной крутке. — Не боись, не страшно! Будешь работать, приносить пользу обществу. Как все твои беспаспортные друзья-подонки.
Ситуация начала проясняться. Бандиты похищали людей и продавали в рабство. Какие там вивисекторы? Какие душители? Мы скатываемся к средневековью, к жестоким древним временам, когда человека лишали самого дорогого, что у него есть — свободы! Для того чтобы кто-то другой за счет чужого голода мог съесть лишний кусок мяса, за счет чужой несвободы стал немного свободнее сам.
На меня накатил такой гнев, что самому стало страшно. Но направить гнев на людей я не мог. Слишком дороги мне люди. Слишком связано все в этом мире.
В «Кадиллаке» словно сама собой лопнула камера на заднем колесе. Треснуло и осыпалось тонированное заднее стекло.
— Черномазый гаденыш выбил стекло! — закричал парень в черной куртке. — Лови этого бомжа, Толян, а я проучу тех!
Он в два прыжка вернулся к машине, левой рукой через осыпавшееся стекло ударил Рахима. В кровь разбил ему лицо. Мальчишка закричал от боли и обиды.
— Прекрати! — крикнул я. — Он не трогал твое стекло! Это я его выбил!
А бандит рвал на себя ручку двери, намереваясь вытащить ребенка из машины. Зачем — оставалось только гадать. Одно было ясно — стекло машины для него гораздо дороже, чем человек.
Я не пошевелил рукой, не дал никакой определенной мысленной команды. Но мне никак не хотелось, чтобы на моих глазах били мальчика. И парень в черной куртке схватился за живот, согнулся пополам и повалился на землю.
— Ага! — закричал парень в коричневой крутке, которого напарник называл Толяном. — Так это ты тот самый юродивый, о котором нам все уши прожужжали! Не вздумай дергаться — стрелять буду по ногам, колени раздроблю!
Несмотря на столь категоричный приказ, я все же передернулся. Это же надо — раздробить колени. Гадко-то как. Ну, может ли человек желать другому такой муки? Может ли быть настолько зол?
Бандит приближался. В руке его плясал пистолет. То ли Толян сильно волновался, то ли постоянно менял решение относительно того, куда стрелять. И так, и эдак выходило не слишком хорошо.
— Уезжайте отсюда, — попросил я. — Оставьте моих друзей — и уезжайте.
Толян выстрелил. Пуля ударила в землю в нескольких сантиметрах от моей ноги. В разные стороны брызнул грунт. Кусок камня рассек мне бровь.
Следующее желание было рефлекторным. Пистолет в руке бандита словно оплавился, потек черной слизью. Хотел бы я превращать оружие в цветы… Но слишком разное предназначение у цветов и оружия.
Толян дико закричал, стряхивая с руки ошметки черной, отливающей металлом грязи. Может быть, ему было горячо? Или выделилась кислота? Не знаю…
— Уходим, Утюг, уходим! — заорал, едва не заплакал он. — Он и нас по земле растечет! Уходим быстрее.
Утюг мычал на земле, не желая подниматься. На секунду мне захотелось, чтобы он, и правда, стал похож на утюг. Абсолютно иррациональное желание. Бандит выгнулся дугой, замычал. А я осознал, что хочу вовсе не этого — просто не могу понять, откуда такая кличка? Что-то утюгообразное в лице? Или он жертв своих жег утюгом? Если так, пусть почувствует хотя бы десятую часть их боли…
Лежащий бандит заорал так, что Толян подпрыгнул на месте и без оглядки понесся прочь. Утюг взвыл последний раз и затих. Небо стремительно темнело. Фирюза и Рахим сжались за разбитым стеклом, боясь пошевелиться. Ибрагима я не видел.
А дверь «кадиллака» медленно открылась, и оттуда выполз словно бы сгусток тьмы — обретая все более четкие формы. Минута — и над машиной воздвигся черный силуэт двухметрового мужчины с темным лицом и горящими глазами.
— Преступил! — пророкотал он. — Преступил! Отмстить решил и любовь предал! Судией себя возомнил! И воздастся тебе за это!
Громовой хохот раздавался, казалось, со всех сторон. Небо продолжало темнеть, приобретало багровый оттенок.
— Любовь — выше всего, — ответил я.
— Ты месть свою выше поставил. Силу свою на месть направил. И рухнет твой мир! Кому много дано — с того много спросится! Юродствовал бы себе помаленьку, чудеса творил, пророчествовал, людей исцелял. Да не по Сеньке шапка! Взбунтовался!
— Не взбунтовался, — прошептал я, понимая, однако, что Темный прав.
— И нет больше этого мира! — воскликнул Темный. — Своими руками разрушил ты его!
Ближайший двухэтажный дом подернулся дымкой и словно истаял на глазах. На его месте осталась только серая проплешина. Второй дом вспыхнул, столб огня поднялся до неба — и не стало дома, только хлопья черного пепла полетели по ветру.