Впрочем, это меня не остановило, и я с подростковым упрямством стал вредничать еще больше. В следующий раз она попросила меня купить хлеба в ближайшей закусочной, и я вернулся через сорок минут с коробкой пуговиц, за которыми мне пришлось прокатиться в отдаленный район Дараджани. Дома я применял разнообразные способы саботажа: испортил холодильник, перерезал антенну у нового телевизора. Если мне казалось, что какую-то вещь мог подарить матери ее любовник, я старался украсть ее или спрятать. Я решил, что буду разбивать все дорогие игрушки Муниры, потому что знал, откуда они появляются, но не сумел воплотить этот план в жизнь. К своему удивлению — потому что я был твердо убежден в справедливости взятой на себя миссии разрушителя, — я обнаружил, что новый член нашей семьи вызывает у меня слишком большую симпатию. Мне нравилось брать сестру на руки и ощущать, какая она цельная и увесистая, пухлая и беспомощная. В результате я сломал только две-три игрушки, которые счел самыми безобразными и потому недостойными пощады.
Сначала, ошеломленная моей тягой к разрушениям, мать пробовала меня урезонить, но потом стала встречать молчанием каждую очередную пропажу или поломку, следующие друг за другом с промежутком в неделю-другую. Когда любовник матери собрался нас посетить и она сказала мне об этом, я ушел из дома заранее, весь день прослонялся за городской чертой и вернулся уже в темноте, совсем измотанный. Я не мог признаться ей, что мне дорога едва заметная аура печали, которая все время ее окружает, и противна мысль о том, что этот человек с суровым лицом будет обмениваться с ней нежностями и глумиться над моим бедным отцом. Больше она никогда не позволяла этому человеку приходить к нам в дом — по крайней мере, насколько мне известно.
Через несколько месяцев после появления Муниры мать поставила в своей комнате телефон. У меня сразу возникла догадка, что это сделано ради ее любовника, чтобы он мог звонить ей и спрашивать про своего ребенка. Я принялся терпеливо ждать удобного случая, уверенный, что рано или поздно мне удастся перерезать провод или разбить аппарат. Потом я заметил, что его пронзительные звонки ясно слышны в некоторых частях моей комнаты даже при закрытой двери. Иногда я слышал даже плач Муниры и голос утешающей ее матери. До этого мы жили так тихо, что я не обращал внимания на то, где и насколько звуки в нашем доме проникают сквозь стены. Я слышал бы и телевизор, но мать почти не смотрела его одна, а когда все-таки смотрела, обычно убавляла громкость.
Я довольно быстро разобрался, что к чему. Звуки исходили из-за гравюры в рамочке, вида Бомбея, оставшейся у нас с той поры, когда дядя Амир работал в туристическом агентстве. После его отъезда я не убрал ее, потому что это была единственная картинка в рамке на всю комнату, и к тому же мне нравился широкий залив на переднем плане. На полу под гравюрой лежал огрызок карандаша, которого я раньше не замечал. Сняв ее, я увидел в стене отверстие диаметром примерно в сантиметр и догадался, что карандаш выпал оттуда. Скорее всего, эта дырка осталась от старой электропроводки. Карандаш подходил к ней идеально. Вынув его снова и заглянув в дыру, я обнаружил, что сквозь нее хорошо видна кровать матери. В этот момент ее в комнате не было, так что я заткнул дырку карандашом и повесил картину на место. Я мгновенно понял, что через этот глазок дядя Амир подглядывал за моими родителями.
Когда я был маленьким и дядя Амир жил с нами, я его обожал. Он находился рядом с тех пор, как я себя помнил, — все время шутил, смеялся и говорил о людях самые дикие вещи. Он никогда не требовал, чтобы я чего-то не делал, по крайней мере в те давние дни, и временами подмигивал мне за спиной у матери, когда она меня журила. Он знал, что происходит в мире, знал новые песни, и фильмы, и футбольных звезд, знал, что должно нравиться, а что нет. Мне, ребенку, дядя Амир казался умным и бесстрашным. После своего отбытия на учебу, а затем путешествий по свету в ранге дипломата он стал в моих глазах фигурой, окруженной сказочным ореолом. Он всегда привозил мне в подарок что-нибудь на память об экзотических краях, где только что побывал: рубашку из Майами, цифровые часы из Стокгольма, кружку с британским флагом из Лондона. Иногда мне хотелось, чтобы моим отцом был он, а не тот неряшливый, убитый горем молчун, которому я каждый день отвожу корзинку с едой. В такие минуты я чувствовал себя мерзким и криводушным мальчишкой, предателем, но это желание посещало меня не один раз.
Позже мое благоговение перед ним ослабло, хотя и не исчезло совсем, но, пожалуй, только найдя ту дырку в стене, я впервые начал сомневаться в своем дяде. Это было так безобразно, так подло с его стороны! Я подумал, что надо сказать об этой дырке матери, поскольку иначе она могла случайно наткнуться на нее сама и решить, что это моих рук дело, но так и не сказал. Я ни разу не осмелился сам посмотреть в дырку, хотя время от времени, если мне становилось слишком уж одиноко ночью, тушил свет и вынимал деревянную затычку, чтобы слышать мать и Муниру в соседней комнате — просто их голоса и шорох движений. Подслушивать я не старался. Так я узнал о планах дяди насчет меня самого.