Первые два ряда я прошел, не отставая от других: то ли потому, что трава была еще мокрая — не слышно, как резала ее коса, то ли передние не спешили, пока не размялись как следует спозаранок.
Но вот пригрело солнце, сделалось жарче, трава подсохла, и косить стало труднее. Тут кое-кто начал отставать. Передние, заканчивая свой ряд, заходили по-новому, а задние, растягиваясь, оказывались перед ними, не давали ходу.
— Поддай, поддай, понимаешь, шевелись! — покрикивал по-бригадирски Луканин.
Заспешил я, стараясь не ударить в грязь лицом, да что-то противиться стала литовка, хоть и точил ее то и дело, — все чаще оставляла позади клочки нескошенной травы.
— Лучше коси, мальчик, — строго заметил Митрофаныч. — Смотри, пропуски-то делаешь. На пятку сильней нажимай, на пятку!
У меня затылок краснеет от стыда: все небось смотрят на такую мою работу. Со лба падают соленые капли, разъедая глаза, рубашка прилипла к спине, ребра словно судорогой сводит, а правая рука вот-вот откажет: где уж тут нажимать! Чтобы выкроить хоть минутку на передышку, я останавливаюсь поточить косу.
— Наверно, отбита плохо, — оправдываюсь.
— Заточил ты ее, то и дело, смотрю, точишь, — подошел ко мне Луканин. Оглядел косу, пощупал лезвие корявым пальцем. — Ну да, понимаешь, заточил. Кто тебе косу-то отбивал?
— Василь Павлыч, — говорю.
— Как следно, понимаешь, отбита коса. А точить вот ты не научился. Ну-ка, попробуй, я посмотрю.
Я вытираю лезвие травой и начинаю смурыгать, как делают другие, туда-сюда бруском.
— Ну да, не так, — останавливает меня Луканин. — Круто берешь, всю отбивку сточишь. Вот как надо, — и отбирает у меня брусок.
— Что, мальчик, тяжкое дело — косить-то? — спрашивает, подходя ко мне, Тимофей Семенович. И щурится, посмеиваясь: — Это не за книжками сидеть, тут до седьмого пота надо.
— Возьмите их себе, ваши книжки, — говорю я в сердцах.
И правда обидно: нет-нет да посмеивался кое-кто над конторской моей работой. Лучше пахать бы пойти или скотину стеречь.
— Да нет, я просто так, — смягчается Тимофей Семенович, погашая мою обиду. — И книжки надо кому-то писать. Может, и не стоило бы тебя на покос отрывать, да вишь оно время-то какое. Некому больше работать.
— Насчет конторских дел он у нас способный, — вступается председатель. — Вот подрастет маленько, глядишь, и замена будет деду Матвею. А то уж стареет он, забываться стал.
Подходит Митрофаныч, сурово насупив брови, молча берет мою косу, примеряет к поясу — соразмерна ли ручка моему росту, прочно ли насажена коса. Потом пробует по привычке широченными взмахами, снова оглядывает, крепким ногтем остукивает косу у пятки, посредине и по кончику. Наконец заключает:
— Медного гроша не стоит твоя коса. Разве такие до войны-то были? Звенит, бывало, как бубенчик.
Сказал и отошел Митрофаныч. Вздохнул я облегченно: как-никак, а выручал он меня, не опозорил перед народом. Косить от этого, конечно, легче не стало, а все-таки оправдание…
Чем выше солнце, тем все труднее. И руки онемели, каким-то чудом еще машут, и пот уже не каплями с меня, а ручьями, и ребра друг за друга заходят, так что спирает дыхание. Скорей бы перекур!
Но вот со стороны деревни показываются ребята с узелками в руках — завтрак несут. Это уже спасение, хоть и ненадолго.
Митрофаныч кончает ряд, поднимается на луговую гривку, где посуше, и, завидев ребят, присаживается. Его примеру следуют другие косцы, садятся на охапки влажной еще травы и начинают развязывать принесенные узелки. Кто чем богат, тому и рад. У кого ветчина бело-розовыми ломтиками, у кого солонина вареная, а то и баранина свежая — у Митрофаныча, к примеру.
— Не коса косит, а баранчик, — намекает он своей любимой поговоркой.
Это означает, что косец должен поесть сначала как следует, а без мяса не работник из него даже с хорошей косой. И потому Митрофаныч каждый раз, как наступает покос, непременно режет молодого баранчика.
Яйца, молоко, лук зеленый, картошка, запеченная по форме кулича на пасху, — это у всех. Даже и у меня (добыла где-то заботливая мать!). Расстилаю чистый, белый в горошинку материн платок, смотрю на увесистый ломоть хлеба, на чашку обжаренной, с румяной корочкой картошки. Да еще молока бутылка, пара яиц, пучок зеленого лука, квасу литровая банка. Никогда еще по стольку не приходилось мне есть, и правда как настоящему косцу преподнесли.
— Куда столько? — развел я руками. — Садись, Миш, поближе, все равно останется.
— Да-а, успею, — уклончиво отзывается брат, а сам уж сглатывает слюнку.