Шли годы. Разрасталось селище, прозванное в память основателя Крюковым. Не хватало выжженных, выкорчеванных под пашни земель поблизости, и люди, как отростки, стали отделяться от прежнего селища на новые угодия. А тут еще пришлые откуда-то являлись: по нраву пришлись им здешние спокойные места. Но и полесных жителей будоражили отдаленные битвы да смуты, доносились сюда боевыми кличами. И тогда, провожаемые плачем жен, матерей, детворы, облачались мужчины в доспехи воинов. Зорко стояли там, на порубежье лесов и пашен сторожевые заставы, поднимались на вражьем пути непроходимые завалы из вековых деревьев, на сотни верст протягивались стеною-крепостью засечные дубравы. И заветные два дуба — старый да молодой, что стояли над Крюковым верхом, тоже поднимали свои головы, будто воины, готовые встретиться лицом к лицу с неприятелем…
Год от года дряхлел дуб-отец, уступая место сыну. И однажды в грозу страшно полоснула близкая молния, ослепительным мечом ударила по сухой его вершине, пронизав до глубинных корней. И развалилось дерево надвое, как полешко под топором дровосека. Наутро увидели люди: торчат обугленные расщепы над землей, валяются по сторонам обломки сучьев. Молодой же дуб хоть бы что себе — стоял целехонький, обмытый вчерашним ливнем, да пуще прежнего зеленел.
— Расти же, коли так, — говорили люди, обходя его стороной, боясь потоптать траву возле него.
И пошел тянуться к небу Крюков дуб. Не мешал ему теперь старый густым шатром ветвей да распластанными во все стороны корнями, забиравшими влагу и соки земли. Живи да радуйся, простор и воля тебе!..
Длинна у дуба жизнь, однако и к нему приходит старость. Долго ли, коротко ли, а стал он сдаваться. Давно уже отгулял свои зеленые майские свадьбы, раздарил птицам и зверям свои желуди, порассеял их тут и там. Не одно уже поколение молодых его дубков сменилось вокруг. И сделался он старше и выше отца своего, разбитого молнией. Недаром же прозвали его Высокой макушей.
Чего только не перевидел дуб за долгую свою жизнь! Всему был свидетель. И сам не раз оказывался перед гибелью. И когда сверкали, касаясь вершинных ветвей, яростные молнии, готовые разнести его в щепки, как это случилось с отцом. И когда укрывались под ним бродячие люди, разводя костры с удушливым дымом. И когда владыки земель и лесов заглядывались на него, намереваясь приспособить на сваи моста, на мельницу или другие поделки (строились неподалеку фабрики, заводы, и лес рубили — аж стон стоял). К счастью, из-за глубокого оврага долго не могли к нему подступиться. А когда собрались было свалить его да распилить на части, усмотрел это сторож лесной, потомок Федора Крюка, кинулся с ружьем на самовольщиков, — хоть сам едва не погиб, а спас-таки любимца.
II
После душного вагона электрички, после битком набитого автобуса (дело было в субботу, и городской народ валом стремился «на природу») Василий наконец вздохнул облегченно: так свежо и вольно стало от зелени, от чистого лесного воздуха.
Глазам его предстала как бы врубленная в стену деревьев поляна с немногими постройками. Ближе к дороге стоял обшитый филенкой в «елочку», покрашенный в зеленое дом, вывеска на котором обозначала контору лесничества. Позади штабелями громоздились доски, ящики и прочие поделки из дерева, дальше башня водонапорная, и все это — на фоне обступивших с трех сторон высоченных лип, дубов и сосен — показалось ему, после высоких городских строений, каким-то приземленным.
«Приезжай, сколько раз тебе писал, небось задохся там, на своем асфальте. А у нас кругом зеленый рай, земляника поперла — лопай хоть от пуза. Отдохнешь тут за мое-мое, походим с тобой по лесу. Кстати, и дуб посмотришь знаменитый…»
Так и отпечаталось в памяти это коротенькое, иронически веселое послание друга.
Василий поставил чемодан на обочину дороги, залюбовался уютным видом поляны. Плечистый, покатогрудый, он выглядел сейчас беспечным отпускником, и только бледный цвет лица — примета городского домоседства — чуть-чуть гасил эту веселость. Над выразительным с горбинкой носом и у глазниц еще заметны были розовые вмятинки — следы от очков (читал дорогой по привычке), но острые глаза его живо и цепко вбирали в себя зелень, солнце и всю поляну. Миротворческая тишина ее как-то сразу успокоила, отдалила недавние заботы. В косом потоке солнечных лучей мелкие цветки на липах походили на золотистую мошкарку, танцующую воедино с пчелами, и тихий тонкострунный звон их как бы лился с высоты на землю вместе с невидимым медом. Василий вдохнул еще раз жадно, во все легкие этот живительный воздух и мысленно воскликнул: «Экзотика!..»