— Пустой разговор. И совершенно неинтересный для нас обоих.
Он поднес спичку к сигарете и закурил.
— Понятно, — тихо сказал он. — Простите, что по глупости затронул эту тему.
Повернулся на каблуках, подошел к машине и сел в нее. Пока он не отъехал, я стоял неподвижно. Потом, прежде чем уйти, подошел к негритенку на тумбе и похлопал его по голове.
— Сынок, — сказал я ему, — ты единственное нормальное существо в этом доме.
23
Репродуктор на стене полицейского отделения хрюкнул и сказал: «Раз, два, три. Проверка». Потом щелкнул и замолк.
Лейтенант уголовной полиции Джесс Бриз потянулся, высоко задрав руки над головой, зевнул и сказал:
— К вашему сведению, вы опоздали на два часа.
— Не спорю, — ответил я. — Но ведь я звонил — передавал, что опоздаю. Ходил к зубному врачу.
— Садитесь.
Его небольшой, заваленный бумагами письменный стол стоял в углу комнаты. Он забрался за стол. Слева от него — высокое голое окно, а справа — стена, на которой на уровне глаз висит большой календарь. Дни, отошедшие в небытие, — аккуратно перечеркнуты жирным черным карандашом, так что стоило Бризу взглянуть на календарь, и он всегда точно знал, какое сегодня число.
Спенглер сидел сбоку, за столом поменьше. На столе порядок: зеленый регистрационный журнал, мраморный письменный прибор, маленький календарь на медной подставке и морская раковина, полная пепла, спичек и окурков. Спенглер кидал железные ручки в обитую войлоком спинку скамейки, стоявшей вдоль стены, напоминая мексиканца, метающего ножи в цель. Ничего у него не получалось. Перья не втыкались.
В комнате стоял привычный для таких мест неуловимый, бездушный, не то чтобы затхлый, но какой-то нечеловеческий запах. Переведите полицейское отделение в совершенно новое здание — и через три месяца во всех комнатах будет пахнуть точно так же. Что-то в этом есть символическое.
Один нью-йоркский репортер уголовной хроники как-то писал, что стоит пройти под зеленый фонарь, освещающий вход в полицейский участок — и попадаешь в совершенно иной мир со своими законами.
Я сел. Бриз достал из кармана завернутую в целлофан сигару, и началась привычная процедура. Я следил за каждым его движением — неизменным, выверенным, точным. Затянулся, затушил спичку, аккуратно положил ее в пепельницу из черного стекла и сказал:
— Эй, Спенглер.
Спенглер повернул голову, и Бриз повернул голову. Они усмехнулись друг другу. Бриз показал на меня сигарой:
— Смотри-ка, он весь вспотел.
Спенглер засучил ногами, чтобы повернуться и посмотреть, как я вспотел. Если я и вспотел, то незаметно для себя самого.
— С вами не соскучишься, — сказал я. — Как это вам удается?
— Пошутили, и хватит, — сказал Бриз. — Сегодня утром пришлось побегать?
— Не без этого.
Он все еще улыбался. И Спенглер тоже. Бриз явно старался растянуть удовольствие.
Наконец он откашлялся, согнал улыбку со своего большого веснушчатого лица, повернулся в сторону, но так, чтобы не терять меня из виду, и спокойным, равнодушным голосом сообщил:
— Хенч признался.
Спенглер резко повернулся, чтобы посмотреть на меня. Подался вперед, съехав на край стула. Губы раздвинулись в исступленной, почти что неприличной улыбочке.
— И чем же вы его доконали? — спросил я. — Мотыгой?
— Нет.
Они оба молча уставились на меня.
— Макаронником, — ответил Бриз.
— Чем?
— Ты хоть рад, парень? — спросил Бриз.
— Может, все-таки скажете, в чем дело, или так и будете на меня глазеть?
— А что, приятно посмотреть, как человек радуется, — сказал Бриз. — Нам такая возможность нечасто выпадает.
Я сунул сигарету в рот и стал ее грызть.
— Мы напустили на него итальяшку, — пояснил Бриз. — Палермо.
— Вот как. Знаете что?
— Что?
— Я просто подумал, чем отличается речь полицейских.
— Чем же?
— Вы стараетесь каждым словом ошеломить собеседника.
— И ошельмовать, — спокойно сказал Бриз. — Так будем острить или разговаривать?
— Разговаривать.
— Значит, так. Хенч был пьян. Причем пьян всерьез, не только на вид. В доску пьян. Пил неделями. Почти не ел и не спал. Только пил. И чем больше пил, тем трезвее становился. Ведь только виски и связывало его с миром. Когда человек напивается до такой степени и у него отбирают выпивку, он сходит с ума.
Я молчал. На юном лице Спенглера играла все та же плотоядная улыбочка. Бриз постучал пальцем по сигаре, но пепел не упал, и он, вставив ее обратно в рот, продолжал: