— С вами будут говорить командир танкового полка Красной Армии подполковник Табаков и комиссар Земляков…
Холодные глаза Кребса недоверчиво скользнули по лицам Табакова и его комиссара: нда? А Макс вскочил: вот почему лицо русского командира показалось знакомым! Может быть, ошибка, однофамилец?
— Господин подполковник, вы имели сражение у села Ольшаны? В конце июня. В Белоруссии! Я был там после боя. Ваши солдаты сражались с великолепной храбростью. Генерал Гудериан приказал похоронить их с воинскими почестями…
Возникла вязкая, неприятная пауза, причину которой Макс понял не сразу. Правда, тотчас уловил, что Кребс окатил его молниеносным презрительным взглядом, а командиры переглянулись как-то непонятно, и глаза Табакова стали отчужденными. Он быстро опустил их. Верно, подумали, что напоминанием и осанной в честь павших советских солдат Макс выпрашивал снисхождение. От такой догадки ему стало не по себе.
Когда Табаков вновь поднял взгляд, Макс оторопел: это были совсем другие глаза. Мрачные, тяжелые. В них даже белков не стало видно. И лицо белее снега за окном. Пересекают его прямая линия сомкнутых бровей и посеревших губ.
Заговорил по-русски. Точно губы у него смерзлись.
— Переведите… художнику… Спасибо, мол… Я помню Ольшаны… там подразделения… вашего Гудериана… погнали на окопы жителей Ольшан. Стариков… детей… женщин. Детей, художник! Сами прятались за их спинами. Преступники! Можете не обольщаться. Ваших солдат мы не будем хоронить с почестями. Не обольщайтесь!..
Перевел комиссар. Чисто, без акцента. Макс подумал: «Моя кукушка откуковала!» И словно обрел высшую остроту восприятия. Даже пожилого комиссара увидел иным. Вначале лицо его представлялось недооформившимся, будто вылеплено из сырой непромешенной глины. Одни желваки да вмятины. На голове не волосы, а шапка слежалого старого снега. Сейчас спадавшая на левый висок седина показалась удивительно чистой, даже голубоватой, как тень на свежем снегу.
Неожиданно Макса поддержал Кребс. Не поведя ни одним мускулом на лице, он процедил:
— Надо знать Leges barbarorum, прежде чем молоть чепуху. Latet anguis in herba[26].
Макс не понял латыни, ибо в академии художеств, как и большинство студентов, относился к ней словно к теще: без любви, но с показным уважением. Он лишь догадался, что Кребс, поддерживая, в то же время глубоко презирал его. Но еще больше презирал Кребс русских офицеров. Столь же холодно процедил:
— Господ офицеров прошу не оскорблять великую армию фюрера.
Даже переводчик поднял курносое лицо от протокола и с любопытством глянул на Кребса. Потом придвинул к себе стопу принесенных бумаг и документов, взялся бесцеремонно листать и разглядывать их. Кребс начал наливаться бурачной краской, чего от него, худого и бледного, никак нельзя было ожидать. Кадык его делал конвульсивные движения, как бы прорубал тесный ворот мундира, и Макс впервые увидел, насколько оберштурмбаннфюрер кадыкаст. Когда переводчик с любопытством стал рассматривать фотографию Эммы, лицо Кребса исказилось, как в кривом зеркале.
— Вввы… плебей! Не смейте… своими грязными, дикарскими руками!..
В эту минуту Макс многое ему простил. За Эмму. За фотографию ее. Кребс продолжал любить жену.
— Вы не у себя, оберштурмбаннфюрер, а на допросе в штабе советской части. — Переводчик проговорил удивительно спокойно, лишь губы чуть-чуть подрагивали. — Руки наши чисты.
Вышколен мальчишка-переводчик. Капает, капает своими размеренными, округлыми словами, слишком правильными для немца, а ощущение такое, словно по щекам бьет.
У Кребса окончательно сорвался предохранительный клапан. Максу не верилось, что приходивший к нему домой циничный, хладнокровный, напичканный латынью музыкант и этот взбешенный оберштурмбаннфюрер — одно лицо. Он и здесь блистает сарказмом, остроумием, латынью, только не процеживает слова через зубы, а по-базарному выкрикивает их, топает ногами, грозит, оскорбляет, словно видит и торопит свой конец.
— Прекратите истерику! — жестко оборвал Кребса комиссар, помолчал. — Будем говорить по-мужски, господин оберштурмбаннфюрер?
Кребс отмобилизовал всю мощь своих нервов и стал прежним Кребсом. Иронично-холодным и надменным. В устье воротника покойно улегся кадык, на высоком анемичном лбу мерцали капли пота. Максу неприятно подумалось, что пот, верно, ледяной и липкий, как на остывающем лбу покойника.
— Я не буду отвечать на ваши вопросы.