– О'кей? – спросила она, все еще округлив глаза и не улыбаясь. – Ты не сходить с ума от меня больше? Не сходить с ума? Разве кто-нибудь может сравниться со мной?
– Нет, девочка моя. – Он с трудом сдерживал смех. – Никто с тобой не сравнится. По сравнению с тобой Анита Экберг – старая клизма.
Она тихо вскрикнула и бросилась к нему в объятья. Совершенно неосознанно он произнес то, что было ей необходимей всего на свете. Счастливая, она бормотала ему на ухо, склонив голову в ее привычной манере:
– Я любить тебя сегодня ночь. Я любить тебя, как… как…
– Прекрасно, но позже. О'кей? – Он оттолкнул ее от себя, на что понадобились все его силы. – А теперь засунь эти штуки обратно, пока кто-нибудь не разбил об них нос.
– Мы едем в Акапулько на уикенд, та?
– Нет. Позже идем в постель. Теперь идем на вечеринку. Полезай назад, я застегну. – Пол грубо повернул ее и не смог удержаться от того, чтобы не шлепнуть ее по заднице. У него было ощущение, что он шлепает затянутого в материю кита.
– Ай, – вскрикнула она и улыбнулась. – Мне нрафится, когда ты бьешь меня. В Швеции мушчины всекта бьют меня. Стесь нет. Я тебе не там стачи.
– И на том спасибо, – пробормотал Пол, подталкивая ее в сторону веселящейся компании.
Глава 3
Вечеринка, впрочем, как и все вечеринки Консуэлы, была прекрасно продумана. Главная игровая площадка, Champs de Mars,[12] располагалась на центральной террасе, площадью в добрых пол-акра, выложенной плитами в форме туза бубен. На внешнем ее крае располагался ярко освещенный плавательный бассейн, одну стену которого образовывал пологий склон. Остальные же три стены были из стекла, так что будь вы рыбой и плавали в нем, то видели бы размытые краски и неясные очертания сельской местности днем и смутные огни ночью. Как заметил один из гостей, утопиться в таком бассейне – не самоубийство, а прекрасное путешествие.
В углу игровой площадки, между домом и плавательным бассейном, слаженно наигрывал небольшой мексиканский оркестр. Рядом с ним именно там, где надо, стоял бар, в котором предлагали только текилу[13] с лимоном и солью, а-ля Маргарита и попросту в стаканах, чьи влажные края обмакнули в соль. С нескончаемой брезгливостью бой-японец за стойкой извлекал огромных жирных гусениц, лежащих на дне каждой бутылки, и передавал их по одной толстяку флейтисту, который с мрачным видом поглощал их, а потом продолжал дудеть.
На противоположной стороне террасы обосновались испанские цыгане с серьезными лицами. Молоденькая девушка с напомаженными, прилепленными к щекам локонами и кустами растительности под мышками, лихо отбивала такт подкованными каблучками по гулкому настилу. Время от времени она вертелась юлой, выставляя напоказ пару крепких ляжек, облаченных в белье не первой свежести. Тотчас же к ней с возгласом «Оле!» присоединялся молодой человек с лицом мартышки и мрачный, как подмастерье гробовщика. Они обливались кока-колой, к которой привыкли в своей родной Малаге и которая (как они все считали) была много хуже того пойла, что они потребляли дома.
Цыгане и их повадки приводили в ярость тореадоров Консуэлы – ведь они были мексиканцами, а посему всякие там испанцы им и в подметки не годились. И они гордо отвернулись от исполнителей фламенко и присоединились к танцующему трио из молодых блондинов, которые прибыли из Сан-Франциско этим утром на самолете Консуэлы. Так как гости из Сан-Франциско благоговели перед тореадорами и наивно полагали, что фламенко и искусство боя быков каким-то образом дополняют друг друга, то для них было полной неожиданностью узнать, что цыгане считали мексиканцев дикарями, а те, в свою очередь, смотрели на цыган, как на испанских грязных дегенератов и поголовных гомосексуалистов. Их женщин они величали шлюхами, от одного взгляда на которых можно заболеть гонореей.
Только мысль о том, сколько денег они заработают или о том (в случае матадоров), со сколькими женщинами они переспят, удерживала соперников от потасовки.
Повсюду – вокруг огромных жаровен, где готовилось мясо, вокруг столов с пирожными и закусками, холодильных стоек с горами щербета, окрашенного в пастельные тона, и дрожащего желе, вокруг игральных автоматов – повсюду царило веселье. Да и почему бы ему не царить.
Несколько лет тому назад Консуэла перестала посещать «забавные» вечеринки и стала предпочитать им «очаровательные». Последняя «забавная» вечеринка, на которую она попала в предыдущую эру, проходила в Риме и закончилась ужасно. Молодой баритон из Рима вместе с молодым тенором из Швеции, а также несколько других людей (кто и откуда, она уже не помнила) оказались все вместе в постели, а вернее, кто ближе, кто дальше от нее. Она уже не помнила точно, но, кажется, две кушетки, составленные вместе, тоже служили постелью. Не в этом дело. Зато она очень хорошо помнила, как то ли жена, то ли любовница баритона ворвалась в комнату с тесаком. Одним ударом женщина почти отсекла запястье баритону. Полную ампутацию завершили хирурги в госпитале.
Консуэла чуть было не провела остаток утра в кутузке. Ей было наплевать на кутузку, но консулу наплевать не было и ему пришлось уверить ее, что ничего примечательного в римской тюрьме нет, хотя и называется она весьма примечательно – «Царица небесная».
Позднее выяснилось, что слуги вызвали не только скорую помощь, но и полицейских вместе с пожарниками. Газеты снимали богатый урожай с этой истории еще в течение нескольких недель. Нет, у Консуэлы не осталось времени, чтобы перечесть все римские газеты. Ей пришлось покинуть Рим на следующий день после печального случая, поскольку сам консул прозрачно намекнул, что будет дипломатичнее оставить Рим по собственной воле, а не по настоятельной просьбе итальянского правительства. Дело в том, что в ее экзотический постельный коктейль попала (случайно ли?) дочь члена кабинета министров.
Все это Консуэла узнала, находясь в изгнании в Китцбюгеле. Она прожила там неделю, предаваясь покаянию со своим психоаналитиком. Доктор Мюттли оказался неутомимым и всякий божий день поднимался к ней на гору и занимался с ней любовью, по крайней мере каждую ночь.
Он был единственным доктором в ее жизни, который действительно облегчал ее страдания, и она считала полезным в терапевтическом отношении быть в его распоряжении в любую минуту, когда они были вместе, не говоря уж о тех часах, которые они проводили в постели. Консуэла верила, что доктор Мюттли (а она всегда называла его доктором, даже когда надо было к нему обратиться с простой просьбой вроде «Доктор, подвиньтесь, пожалуйста, вы заняли мою сторону кровати»), что доктор Мюттли был мудрым человеком, поскольку его советы помогли ей сохранить ее деньги. Он был более чем практичный человек.
Однажды утром, застегнув куртку из тюленьей кожи, прежде чем встать на лыжи, чтобы отправиться домой, он сказал: «Я много думал о ваших проблемах и пришел к выводу, что совершенно бессмысленно пробовать изменить ваш образ жизни. На это уйдет два или три года работы, вы станете несчастной, а кроме того, я не уверен, что вы сможете что-либо изменить. Так что вместо того, чтобы издеваться над собой и тратить на это кучу денег, вы должны подумать о других путях. Я имею в виду то, что вы американцы называете «бюджетом». Подумайте об этом, пока меня не будет».
И Консуэла убедилась, что доктор полностью прав. «Римские каникулы» обошлись ей почти в триста тысяч долларов, не считая оплаты счетов самого доктора Мюттли. Она выложила невесть сколько тысяч (или миллионов?) лир на лечение баритона, еще большую сумму на то, чтобы его жена и вся семья смягчилась и забрала свой иск. Она нашла весьма приемлемым (по прямой подсказке посольства) преподнести свой дом на озере Гарда в подарок министру, чью дочь «совратили похотливые иностранки, более развратные, чем куртизанки Древних Афин». Газетная вырезка с такой заметкой и была отправлена ей из посольства.