Но это было еще не все. На мифический звонок с того света наматывалась, как на шпульку, история гибели детдомовских ребят. Оказалось, что погибли не все восемнадцать – один выжил. Оказалось, что мальчик этот вырос и остался в Нылке, остался на амплуа поселкового дурачка, поскольку дурачком он был от рождения. Оказалось, что мальчик этот (тогда ему было лет пять) пользовался особым расположением Анютиной бабки (тогда тридцатилетней женщины), ходил за ней по пятам и часто оставался в квартире на попечении Семена, десятилетнего сына Анны Тимофеевны. Муж ее погиб на озере Хасан. В детдоме, которым заведовала Анна Тимофеевна, работала судомойкой ее старуха свекровь, в сорок первом году ей было за шестьдесят. Эвакуироваться старуха не захотела. А Анна Тимофеевна, увозя ребятишек с Мызы, сына своего оставила ей. Впоследствии этот факт был соответствующим образом истолкован. Примерно так же был истолкован и другой факт. Тот самый партизанский связной, обнаруживший трупы ребятишек в лесниковой избушке, никогда не обнаружил бы их, если бы не наткнулся на Гришу-дурачка, лежавшего без сознания под крылечком. Дверь была заперта. Парень взломал замок и увидел картину, которая бросила его в дрожь. Дети погибли в домике без пищи и воды. А Гриша лежал возле лужи, это его и спасло. В округе долго судили-рядили по поводу происшедшего, мнение было единодушным: «Пожалела, курва, своего любимчика, снаружи оставила».
А в поведении любимчика стали выявляться странности. Сначала их не замечали, потом умы наблюдательные и пытливые принялись подыскивать им объяснения. В таких случаях всегда оказывается, что чем объяснение фантастичнее, тем охотнее ему верят. Гриша любил смотреть, как копают ямы, – все ясно: значит, к этому зрелищу он приучен. Приохотила же его к такому времяпрепровождению, конечно, Анютина бабка. Вспомнили: видели ее частенько с лопатой в детдомовском дворе. Будто бы яблони сажала. Но какие уж там яблони… Могилку рузаевскую отыскивала, золотые корочки хотела раздобыть…
В этой точке и стыковались две легенды, от которых можно бы попросту отмахнуться, если бы не… Если бы не было намеков на то, что эти легенды занимали воображение таинственно исчезнувшего Мямлина. Расспрашивал Мямлин нылкинских старожилов и о черном памятнике, и о лесниковой избушке. Расспрашивал, записывал. Только давно все это было, еще зимой. К лету вроде интерес к этому делу потерял, бросил свои занятия. То ли понял бесполезность поисков, то ли нашел некую зацепку, поворотный пункт, из которого вышел на новую дорожку. В этой связи крайне любопытными представлялись показания Чурикова, который «слышал собственноручно…». Следователь навел справки о Нифонтове и с изумлением обнаружил, что в биографии старика вахтера далеко не все ясно и понятно. Когда Кириллов спросил Мишу Вострикова, не знает ли он, почему Нифонтов, в прошлом квалифицированный буровой мастер, вдруг оставил без видимых причин высокооплачиваемую работу в Баку и приехал в Нылку, Миша пожал плечами и сказал, что «была какая-то трагедия в его личной жизни». Не то он неудачно женился, не то были еще некие обстоятельства, о которых Нифонтов предпочитал не распространяться, но, кажется, его жена покончила с собой и спалила дом, в котором Нифонтовы жили в Баку. При этом едва не погибла дочь Нифонтова. «Говорили, – сказал Миша, – что баба его сошла с ума, а сам он с тех пор будто ушибленный». И к этому-то вот «ушибленному» человеку вдруг пошел Мямлин, пошел с разговорами о делах, казалось бы, не имеющих отношения к Нифонтову.
И было это совсем недавно.
А к Анюте Мямлин пришел два месяца назад. Но Анюте он не сказал ничего…
– Я помню Анну Тимофеевну, – сказал Андрей Силыч. – Конечно, это все мальчишеские впечатления, мне было что-то около девятнадцати, когда началась война. Что тут происходило во время эвакуации, не знаю, я уже был в армии. Но я не верю молве. Невозможно представить. Это была добрая женщина. Не понимаю, как случилось, что ее превратили в чудовище. Вы еще не говорили с Евгением Васильевичем?
– С вашим кассиром? Нет, а что?
– Да ничего особенного. Это ведь он видел ее в Баку.
– В Баку?
– Да. Это было в пятьдесят втором. Выходцев ведь не всегда был кассиром. Он знал и лучшие времена. Если бы не болезнь, Евгений Васильевич жил бы сейчас в столице, заправлял бы отделом в Министерстве финансов, не меньше. Умнейший человек. Но хроник…
– В каком смысле?
Андрей Силыч улыбнулся.
– Не в том. У него что-то с легкими. Что-то аллергическое. Город ему противопоказан. Началось это после войны. Он какое-то время крепился, не хотел бросать работу в Нальске, в промбанке, объездил чуть ли не все морские курорты страны, но ничего не помогло. И когда умер его отец, врач, между прочим, Евгений Васильевич вернулся в Нылку.
– Почему «между прочим»?
– Я не совсем точно выразился. Его отец, хотел я сказать, между прочим, тоже страдал этой болезнью. Так что, видимо, она наследственная.
– Мы, кажется, отвлеклись…
– Да, я говорил, что Евгений Васильевич видел Анну Тимофеевну в Баку. Он сидел в вагоне. Поезд тронулся, и в это время он обратил внимание на женщину, стоявшую в стороне от толпы провожающих. Она кому-то махала рукой. И Выходцев узнал ее. Она мало изменилась, выглядела молодо, только на щеке виднелся чуть приметный след от шрама, которого раньше не было.
– И…
– И все, – сказал Андрей Силыч.
– Вы что же, не верите Выходцеву?
– Он мог и ошибиться.
Андрей Силыч задумчиво пощелкал ногтем по чашке. Кириллов глядел мимо него, в окно. На Нылку опускался вечер. Мимо дома шло стадо коров. Черно-белая буренка отделилась от стада и, опустив рогатую голову, двинулась навстречу женщине, поджидавшей ее у ворот напротив с куском хлеба в руках. «Деревня, – подумал Кириллов. – Деревня, про которую давно сказано, что все тут на виду, что все друг друга знают как облупленных. А вот поди ж ты, раскрути катушечку, распутай бабкин клубок. Да что там – распутай. Ты найди его сначала, сообрази, куда он завалился, этот клубочек – под кровать или, может, куда подальше».
– Андрей Силыч, – сказал Кириллов, проводи а взглядом буренку. – Мы только что говорили о событии двадцатипятилетней давности. А вы помните все так, как будто Выходцев вчера явился из Баку. Этот уплывающий перрон, лица и женщина со шрамом. Понимаете, о чем я?
– Это и было вчера.
– Что было?
– Евгений Васильевич вспомнил про шрам вчера. Мы…
– Простите, нельзя ли по порядку. Он был у вас вчера?
– Нет, я пошел к нему. Этот мальчик, вы понимаете, о ком я говорю… Мое имя как-то связывают с ним. Вы тоже… – Он безнадежно махнул рукой. – Ладно, не буду… Это же Нылка, тут обсуждают каждый твой шаг, многое причем толкуется превратно. Иногда услышишь такое, что просто невозможно представить…
Он помолчал, пытаясь, видимо, что-то представить, но убедился, что это невозможно, и сказал:
– Мне захотелось поговорить с умным, непредубежденным человеком.
– Вы так уверенно говорите о нем?
– Двадцать лет ведь немало, не правда ли?
– Немало, – согласился Кириллов, подумав, что Андрей Силыч то ли забыл, то ли не пожелал объяснить, почему ему вдруг захотелось нанести визит «непредубежденному человеку». А потом и вопрос такой задал, но Леснев опять ушел от прямого ответа, заменив его дифирамбами Выходцеву.
– Андрей Силыч, – сухо прервал Кириллов его излияния. – Мы не сдвинемся с места, пока мне не станут ясны побудительные причины… Я готов вам поверить, что Евгений Васильевич – прекрасный человек, отзывчивый человек и те де и те пе. Но ведь вы к нему не за сочувствием ходили, у вас была цель. И, как я понимаю, вечер воспоминаний был устроен именно ради этой цели: вам необходимо было поговорить с Выходцевым о той женщине из детдома. Вам нужно было убедиться… В чем, Андрей Силыч?
Он глухо пробормотал:
– Евгений Васильевич мог ошибиться…
– Ну так что же? Вам-то это зачем понадобилось?
Андрей Силыч молчал.
Они так и не сдвинулись с места. Весь последующий разговор был нагромождением из «невозможно представить», и Кириллов ушел ни с чем. Многое как было, так и осталось непонятным, необъясненным. Встреча эта понимания не прибавила. Это неправда, что следователи любят запутанные дела, досадливо думал Кириллов по пути в гостиницу. Они любят рассказывать, как они распутывали запутанные дела. А вот о делах, которые им не удалось распутать, они предпочитают помалкивать; о том, как они балдели, сталкиваясь с фактами, которые не поддавались объяснению, с уликами, которые уличали невинных людей; словом, о том, что принято называть издержками производства. Степан Николаевич Кириллов считал, что он, в общем-то, не составляет исключения, и, шагая от домика главбуха, вяло думал о том, что ему ужасно надоела нылкинская гостиница с коммунальными услугами во дворе, с пружинной звенящей кроватью и с храпящим соседом по номеру. Сегодняшний разговор с Андреем Силычем убедил его окончательно, что он, Кириллов, человек обреченный. Даже обильные обеды, которые давала в его честь Наталья Ивановна вот уже неделю, не очень-то утешали. Да и неудобно ему было перед Натальей Ивановной. Но деться было некуда: столовую нылкинские общепитовские деятели закрыли на ремонт, а ресторан пока еще едва поднялся от фундамента. Вот такие трудности. Вот о них-то и размышлял Степан Николаевич, неторопливо шагая по темной улице. На тумбочке в номере около его кровати лежал цакетик с пряниками, а на столе стоял графин с водой, в которую можно было эти пряники макать. Андрей Силыч, правда, напоил его чаем, но попросить у главбуха, скажем, баранью котлету или жареной картошки Кириллов не мог – служба не позволяла.