— Моя! Понимаешь — моя мама! — ликовала Шура, размахивая телеграфным бланком. — Вот! Сергей Сергеевич сейчас получил. «Целую свою доченьку, свою звездочку. Выезжаю десятого. Мама». Завтра здесь будет! Ой, Оленька!..
Десятилетняя Оля молча, без улыбки, смотрела на раскрасневшуюся подружку, ее серые пристальные глаза отражали какую-то непривычно-напряженную работу мысли и памяти.
— А у меня тоже мама была, — негромко, словно про себя, сказала девочка.
— Надо искать, Оленька, искать! — горячо говорила Шура. — Я всегда знала, что мама меня найдет! Хотя никто не верил! И ты найдешь!
Шура находилась в том щедро-счастливом настроении, когда хочется, чтобы счастливыми были и все вокруг. В детском доме старшие воспитанницы по установившейся традиции шефствовали над младшими, но за последние полгода шестнадцатилетняя Шура Звонкова привязалась к Оле больше, чем того требовало такое шефство. Полная счастливого восторга, Шура была готова немедленно что-то делать, чтобы радостью засветилось и задумчивое личико ее подружки.
— Вот! Ты раньше где жила?
Шумная радость старшей подружки как-то странно подействовала на девочку. В ее маленькой душе что-то сдвинулось, что-то смутное и беспокойное поднялось, но что это — она не понимала и сама. Пока все эти неясные чувства вылились у нее в одно определенное — удивление.
— Раньше? Не знаю.
— А что у тебя в документах написано?
— В каких?
— На каждого, кто живет в детдоме, есть документ, — с убежденностью старшей пояснила Шура. — Там должно быть написано, откуда ты, чья. — И молниеносно решила: — Идем к Сергею Сергеевичу!
Шура потянула за руку смущенную такой быстротой Олю из комнаты. Через секунду легкие каблучки, одни — частые, стремительные, другие — помедленнее, словно упирающиеся, простучали вниз по лестнице и разом смолкли у двери с табличкой «Директор». Звонкова проворно оправила фартук, с решительностью человека, которому сегодня все дозволено, смело постучала.
— Да, да, — глуховато донеслось из-за дверей.
Девочки очутились в небольшом кабинете, увешанном вышивками и рисунками. Сидящий за письменным столом седоусый человек в защитном костюме отодвинул в сторону счеты, взглянул на воспитанниц добродушными, в мелких морщинках, глазами.
— Сияешь, Шуренок? И не жалко от нас уезжать?
— Ой, что вы, Сергей Сергеевич, еще как жалко! — вырвалось у Шуры. Сказано это было с такой искренностью, что на глазах у девушки выступили слезинки. Впрочем, радость была сильнее всех иных чувств, слезы тут же высохли. Звонкова засмеялась и, спохватившись, выдвинула Олю. — Сергей Сергеевич, я вот насчет Оли Глечко.
— А что с Олей? Оля, я вижу, жива-здорова. — Морщинки у глаз директора, словно лучики, сошлись опять. — Уроки еще не выучила — это тоже вижу. Правда, Оля?
— Сергей Сергеевич, посмотрите ее документы. Может, и у нее мама найдется!
— Вот оно что! — Мелкие добрые морщинки отпрянули от глаз, унося улыбку; ставшие строгими голубые глаза пожилого человека быстро и пытливо оглядели напряженно молчавшую Олю Глечко, с явной укоризной задержались на Звонковой. — Нарушаешь ты наш уговор, Шуренок!
Шура покраснела: час тому назад Сергей Сергеевич действительно просил ее не беспокоить ребятишек рассказами о матери.
Директор поднялся из-за стола и, припадая на левую ногу, подошел к канцелярскому шкафу.
— Ну, ладно, раз пришли — давайте поглядим, — скрывая неудовольствие, добродушно бурчал он.
Стараясь восстановить напрасно смущенное душевное равновесие девочки, директор шутил, перебирая личные дела воспитанников, и пытался припомнить, что он знал о прошлом Оли Глечко. Кажется — ничего. В этом детдоме Сергей Сергеевич директорствовал первый год и, естественно, не мог сразу запомнить биографии своих ста тридцати подопечных, какими бы коротенькими они ни были. Крохотным оказалось и «личное дело» Оли Глечко — оно уместилось в обычном почтовом конверте.
Заметив напряженный взгляд девочки, директор поспешно запустил пальцы в конверт, сел за стол.
— Ну, вот и твои документы...
В конверте оказалась справка с наклеенной фотокарточкой пятилетней Оли и направление областного детского распределителя.
— Так: фамилия твоя Глечко — правильно, выходит; маму твою звали Катей, отца — Максимом...
— Катя... — как эхо, прозвучал тихий ломкий голос девочки. Маленькая ее память трещала под напором немыслимо далеких, неясных и тревожных видений — ничего определенного они не воссоздавали, но причиняли почти физически ощущаемую боль: сердчишко колотилось сильно и часто.
— Жила ты раньше в Заломовске, — продолжал меж тем директор и, пораженный, ахнул: — Ах, шут возьми — в нашей области, восемьдесят километров! Погоди, погоди!..