Давили Перману на плечи тяжелые мысли, к земле гнули.
Правда, ходили слухи, будто советская власть за народ, что будет скоро бедному люду облегчение, но он не больно-то верил слухам. Не слухи, не разговоры были ему сейчас нужны. Ему нужно было, чтоб бедность, столько лет державшая его железной своей рукой, выпустила бы наконец ворот его ветхой рубахи.
Но советская власть не могла пока что помочь Перману. Послевоенная разруха многих сделала безработными и неимущими. Тысячи, десятки тысяч людей лишились земли, скота, хозяйства. В городах толпами ходили безработные с праздно висящими руками, голодным взглядом и пустыми животами. Работы не было. Не оставалось ничего другого, как податься в просторы Каракумов пасти байские отары. Как ни тяжела была мысль о многомесячной разлуке с семьей, с родной кибиткой, ничего другого придумать Перман не мог.
Перман раскрошил последний прутик, неторопливо поднялся и вошел в кибитку.
Сердар сидел возле бабушки и смотрел, как она прядет. Перман с грустью и нежностью взглянул на сына.
— Сынок… Зря ты вот так бездельничаешь… Ходил бы ты в школу, а? Ну побил молла какого-то бездельника — какое тебе до этого дело? Он ведь молла, учитель, и поругает, и побьет — это только на пользу…
— Правильно, — закивала головой бабушка. — Отец тебе верно говорит. Радоваться надо, если молла бьет. Места, где ударит его прут, уже не коснется адский огонь. Пусть бьет, сынок! Пусть бы и тебя посек, страшного тут ничего нет. Ты, детка, иди в школу. Прямо с завтрашнего дня и ступай. Будешь ходить, а?
Сердар молчал.
— Ну что ж ты упрямишься, сынок? — Перман говорил мягко, терпеливо. — Так нельзя, так нехорошо, бабушку надо слушать… Ты ж не хочешь, чтоб она тебя каждый день ругала. Вот я теперь в пустыню уеду. Приезжать не смогу, разве что разок-другой в год… Я должен знать, что все тут у вас в порядке…
— Понять должен — не маленький, — бабушка вздохнула. — А то что ж у нас получится: отец в чабанах, а на тебя никакой управы нет? Нельзя так, миленький. Выходит как в поговорке: у счастливого дитя с годами умнеет, у несчастного умом скудеет. — И бабушка, сокрушенно покачав головой, вытерла рукавом глаза.
Перман молчал, внимательно наблюдая за сыном.
Упершись одной рукой в пол, опустив голову, Сердар не произносил ни звука.
И бабушка замолчала, у нее уже не было сил уговаривать внука.
Сердар молчал совсем не потому, что хотел досадить отцу и бабушке. По правде сказать, он уже давно забыл про фалаку, и Гандыма ему сейчас совсем не было жалко, просто не хотел он идти в школу моллы Акыма. Не хотел, и все. Он не знал, почему так случилось, почему у него нет больше ни малейшего желания учиться. Он хотел чего-то другого, а чего, и сам не понимал.
Почему же мальчик так переменился? Может, на него повлияла смерть матери? Может быть, виной тому бедность? Или дело в несправедливости моллы? А может быть, школа моллы Акыма давно уже опротивела Сердару и случай с Гандымом был лишь последней каплей, переполнившей чашу его терпения? Он решил, и вернуть его в школу было все равно что прилепить к стеблю оторвавшуюся от него спелую дыню.
Перман стоял над сыном, молча разглядывая его. Мальчик казался ему молодой лозой: торчит, прямая, как карандаш, и поди угадай, куда, в какую сторону склонит ее ветер. «Поручаю его тебе, всеблагой!» — мысленно произнес Перман и вышел из кибитки.
Путь его лежал в пустыню к байским отарам. Бедность вела туда Пермана на крепкой привязи — нужно было добывать хлеб для детей.
Глава десятая
Мучительный полуденный зной уже несколько ослабел, но женщины все еще прохлаждались в тени кибиток. Сегодня девушки и молодухи собрались в кибитке моллы Акыма.
— Болтали, будто советская власть запретит вторую жену брать, — сказала одна из женщин, — пока что не похоже…
— Может, еще и запретит.
— Ничего она не запретит! — решительно заявила Дойдук — жена моллы. — Вон вчера увезли из соседнего села девушку, молоденькая, по четырнадцатой весне. А муж — старик беззубый. Вот вам и запрет! Не могут Советы отменить закон пророка!
— Зря вы так говорите, элти[4] — бойкая молодуха, соседка Дойдук, усмехнулась. — Думаете, нарушат Советы закон пророка — пророк явится и схватит их за грудки?
— И чего вы этот закон защищаете? — поддержала молодуху одна из девушек. — Вы-то больше других новым законам радоваться должны. Молла Акым как пить дать вторую жену взять хочет, момента подходящего ждет!
— Не говори так, милая, грех это! — бездетная жена моллы в испуге ухватилась за ворот платья..
— Держись не держись за ворот, а надумает муж подружку тебе привести, ничего ты с ним не поделаешь!
Дойдук обиженно отвернулась. Притихли и остальные, Сердар подошел к кибитке.
Мальчик шел медленно, неохотно, он бы рад совсем не подходить, да бабушка послала его к элти с поручением.
Сердар знал, что, когда девушки и молодухи собираются вот так с рукоделием посидеть, посудачить, они чувствуют себя свободно, ведут вольные разговоры и не больно-то радуются, если им помешают. Стоит появиться какому-нибудь парнишке, сразу начинают подтрунивать, в краску вгонять.
Но все равно пришлось подойти. Элти ничего, поздоровалась, как с человеком, а другие, конечно, тотчас за свое:
— Молодец наш Сердар-хан, хоть и лентяйничает, учиться не желает, а вежливость не забыл — здоровается.
— У него память хорошая. А учиться он не хочет, потому что не женят его, правда, Сердар?
— И чего ж его отец не женит?
— Невесты достойной не найдет!
Вот так они и болтали, кому что на язык придет. Сердар отмалчивался. Он уже привык к тому, что его ругают. Все кому не лень попрекали его за то, что бросил школу. Особенно старики — прямо хоть на глаза не показывайся. «Без дела болтаешься, паршивец! Отца своего позоришь! Человек мучается, кусок хлеба вам добывает, а ты, верзила этакий, собак гонять решил? Чтоб завтра же в школу шел!» Нередко за такими наставлениями следовала увесистая оплеуха.
Раньше, когда Сердар посещал школу моллы Акыма, старики привечали его, хвалили за усердие, за понятливость, прочили большое будущее: не только моллой, бог даст, ахуном [5] станет. И будет в селе свой ахун, глядишь, и мечеть появится… Наверное, потому и гневались теперь на него старики — не оправдал надежд.
Последнее время Сердар и сам себе был не рад. Скучно. С маленькими играть не интересно, а сверстники в школе. Подойдешь к ним, как из школы идут, а они намаются за день в сплошном гудении голосов, им не то что играть, и говорить-то не хочется. Прийти домой, поесть и опять за зубрежку, а то не миновать завтра розги…
Так и получалось, что большую часть дня Сердар проводил в одиночестве. Тоскливо было ему, трудно. Чего-то ему не хватало, чего-то жаждало его сердце. А вот чего? Иногда его начинали мучить угрызения совести — ведь не взял его отец в подпаски, хочет, чтоб учился, но все равно заставить себя пойти в школу к молле Акыму Сердар не мог.
Гандым тоже давно уже отстал от школы — с того самого дня, как ноги его попали в дыбу. Он тоже пребывал в одиночестве, тоже скучал, но попреков ему доставалось меньше, способностями он особыми не отличался, и особых надежд никто на него не возлагал.
Их роднило с Сердаром одинаковое положение и ненависть к молле Акыму. Мальчики часто спорили, даже дрались, но что касается ненависти к молле, тут они были единодушны. Как-то раз, разгорячившись проклятиями, которые оба они долго сыпали на голову моллы, Гандым крикнул, сверкая глазами:
— Пошли! Разорим его бахчи!
— А при чем тут бахчи? — удивленно сказал Сердар. — Дыни-то чем виноваты?
— Тебе бы все рассуждать! Чем были виноваты мои ступни, когда он их в дыбу загнал?! Сколько дней я ходить не мог! Даже домой на ишаке привезли. Молла сам привез. А с ишака отец снял.