Весной дед купил у таборных цыган старого мерина (на молодого не хватало денег) и не промахнулся: лошаденка была еще ничего, крепкая. Летом он много работал на ней, на покосе ей тоже досталось, и сейчас она идет, изредка спотыкаясь. Все трое сидели на телеге, которая была так же стара, как и лошадь, и потому сверх всякой меры громыхала и тряслась.
— И зачем ты купил такую лошадь? — сказал Санька. — У нее вон даже ноги заплетаются.
— Если б заплетались, я б вас ни в жись не посадил. Кажна лошадь должна когда-то спотыкаться.
— Обманули тебя цыгане, — хихикнул Санька.
— Кто кого.
— Тогда стебани ее кнутом-то.
— Ниче… Не на пожар едем.
— А если тяжело, я слезу, — проговорил Колька.
— Сиди! — машет рукой дед.
Дорога тянется под уклон, все по лесу, изредка попадаются полянки, луга, на которых где-то скошена трава, где-то нет, стоят копешки, зароды.
— От лодыри! — дивится дед. — И че не косят? Трава-то перестаивает. Из нее ж ремни будут.
— Как это? — не понял Колька.
— А так! Вот ежели ты возьмешь молоденький огурчик — одно дело, а ежли желтый, жесткий — друго. Скока ден ведро было. А теперь тока дождей ожидай. Лягушки он как квакают. Это к ненастью они.
— Ври! — не поверил Санька.
Грубо сказал. Но дед не обидчивый.
— Всякая животная лучше нас все это чувствует. Так что ты не тае… Даже пауки, и те. Глядел я давеча. Будто подохли в паутине-то своей. Значит, жди ненастья. Помню, ишо, отец покойный втемяшивал мне… Однажды спрашиваю: «Че это коровы так здорово мычат?» Их пастух пригнал, а они только и знай: орут и орут. «К ненастью, видно». Ненастье чувствуют даже стрижи. Муравьи, и те…
— А муравьи-то как? — дивится Колька.
— К себе в кучу муравейную улезают.
— А ты терялся в лесу? — спросил Санька.
— С чего это?
Деду было непонятно, как можно плутать в лесу: он знал все деревни и горы, все речки, озера и дороги на десяток верст вокруг, а возле Боктанки — даже тропинки, даже поляны и лужайки.
Дорога травянистая, с чуть заметными колеями, сплошь обсыпана сосновыми шишками и какая-то игривая: туда вильнет между соснами, сюда вильнет, порой вроде бы прячется даже, так что не сразу и увидишь. Кольке кажется, что у каждой дороги свой характер. У этой веселенький и добрый. А вот, к примеру, у Пермской, которая проходит прямо через Боктанку, определенно злой, она широкая, пыльная, в буграх и ямах вся — одно горе, а не дорога.
А Санька думал свое. Он думал: уж тут дед Андрей не соврет, и в самом деле вот-вот заненасит. Санька только что понаделал удилищ (вот они, на телеге лежат, травой прикрытые, целых пять штук), а дома, перед отъездом на покос, из сосновой коры выстрогал с десяток поплавков и раздобыл (в обмен на перочинный ножичек с поломанным черенком) кучу волос из лошадиных хвостов. Из них получаются прелесть какие лески, если, конечно, умеешь как следует связывать волоски. А Санька умеет. Конечно, леску можно сделать и из белой нитки, но это уже не то, с такой леской рыба совсем худо клюет, она ведь тоже не дура и, наверное, видит белую нитку. С ниткой рыбачат только олухи.
И крючочками маленькими Санька запасся. В Чусовой хоть и полно рыбы, но все больше мелкая.
— Лови его! — вдруг заорал дед и, сунув четыре пальца в рот, резко свистнул.
От кустов, что возле дороги, махал через лужайку длинноухий зайчишка.
— Лови его, мошенника! — опять закричал дед и радостно глянул на ребятишек. — Это он к Черному озеру побежал.
Черное — самое большое озеро в округе. Глухое тут место, лес кругом, камыши, валежник да дикие утки. Покрытая вечной рябью от горного ветра вода выглядит темной, отсюда и название — Черное. Вода в озере, конечно, не такая вкусная, как в Чусовой, но пить можно.
— А правда, что в Черном змея живет? — спросил Санька. — Будто плавает… вся в воде, тока башка кверху. И зырит.
— Не знаю, — равнодушно отозвался дед. — Может, так, а может, и не так.
— Дедушка, а я вчерась настоящую змею видел, — хвастливо проговорил Санька. — Иду это за водой, а она у тропинки лежит. В кармане у меня шпагатик был. И я петлю сделал. Думаю, загоню-ка ее в петлю эту и унесу, Кольке покажу. Взял палку и начал подгонять. А она не идет.
— Да рази пойдет она те в петлю, — засмеялся дед. — Кто ж добровольно в петлю идет. Санька ты, Санька!