Почему Саньке страдать из-за нее?
Спросить бы, но он обрезал один раз. Намеки не годятся. Костя глянул на закутавшегося в тулуп попутчика, на его уши, торчавшие из воротника тулупа.
Вроде опять задремал. А может, как и Костя, видел перед собой эту странную женщину в кашемировом платке, шушуне поверх платья, галошах на босу ногу на весеннем холоде.
Тем временем сквозь чащу леса показались вдали холмы. И медленно из этих холмов, как росток чудного каменного растения, стала вырастать белая стена колокольни. Стена эта крутилась тихо и зыбко, подобно ярмарочному балагану, подымалась в небо все выше, все грознее. Засияли разом кресты на луковичках-куполах пятиглавой церкви, выступили из синевы крыши изб, окружавшие церковь мерцающими грудами, открылись взору и улочки, светлые, как ручейки. Казалось, все село было засыпано крахмалом. Пронеслась только что туча, и вот в белых сугробах все вокруг. Стоит им только выехать в улицу, как захрустит под колесами капустным хрустом, как понесутся с этих сугробов мальчишки в салазках, а взрослые выстроятся рядами, отбрасывая лопатами к стенам домов пушистые и липкие хлопья.
Так вот она — «крахмальная кулаковия»!
Санька тоже смотрел на эту колокольню, на церковь, на село — о чем-то думал... Не поворачивая головы, проговорил глухо:
— Приехали, Костыль.
— Спасибо тебе, Саня, — ответил Костя. — Без тебя подумал бы, как добираться.
— Добираться просто, — глянул Санька на него трезвым взглядом, — выбраться вот мудренее.
— Это почему же? — с нарочитым удивлением спросил Костя, а про себя подумал с грустью: «Может, и верно, мудренее».
— Банда может завернуть в село. Недавно были, в сельсовете шарили... Могут и к тебе привязаться.
— А ты сам банды не боишься?
Санька помолчал — овчинная шапка качнулась. И только когда въехали в село, прогрохотали по мостику под лай собак, поплюхали по широкой, заплывшей водой улице, ответил кратко и сухо:
— Я здешний...
— Здешних, значит, не трогают, — сказал насмешливо Костя, — а они и довольны.
— Но, ты, — буркнул злобно Санька. — Ты меня тут не совести. Вон дом-то Мурика... За церковью. Шлепай-ка... Погодь-ка, эй, Костыль, — крикнул он, едва Костя двинулся в переулок мимо белеющей церковной ограды из кирпича.
В ограде, точно островерхие теремки, торчали лавочки, в которых по обетным праздникам церковные служки торговали свечами, иконками, крестиками, просфорами.
Костя вернулся. Глаза Саньки теперь были добрее, и он склонил голову, с каким-то, как показалось Косте, сочувствием разглядывая его.
— Если укрыться надо будет — вот он, мой дом. За постоялым двором. Видишь, над колодезем, с крыльцом.
Он вскинул кнутовище. Окна бывшего постоялого двора — огромного деревянного здания на горе в конце улицы — блестели. В центр крыши был встроен купол, схожий с яйцом. Бревна здания внизу черные, как после пожара. И так же черны были стены Санькиного дома, который боковой стороной едва не соединялся с постоялым двором. Опущенный вниз колодезный журавль смотрел на село, как длинная винтовка.
Костя нахлобучил поглубже на виски папаху:
— Я не укрываться приехал, — сказал он нарочито обиженно, — а на «Неделю красного пахаря».
И, увидев искривленные в усмешке губы Саньки, охваченный недобрым предчувствием, он снова подумал о кольте.
Глава четвертая
1
От Воробьиной мельницы сорок верст до уезда, двадцать до Никульского, пять до Игумнова. Склон, возле которого она была выстроена, зарос березами. Ежегодные ручьи размыли песчаную почву, обнажили канатной толщины корни, и склонились печально многие деревья.
Река здесь, вдали от людских глаз, течет плавно, неторопливо, поплескивая возле камней-валунов, завиваясь в омуты, с кругами на воде от играющих шумно язей, жерехов, щук.
Здание мельницы — высокое, бревенчатое, с узенькими окошечками под самой крышей — сохранилось. Мельничные снасти пришли в негодность, были раскиданы. Жилой дом и постоялый двор сгорели в начале двадцатого года по неизвестной причине. Сам хозяин сбежал. Стоило только дезертирам из банды Осы отобрать муку, приготовленную для красноармейцев, как собрал вещи, погрузил на подводу и вместе с семьей скрылся куда-то.
Сохранились еще разбитый амбар с выбитыми дверями и банька в низине, у реки, у заводи, засыпанной густо прошлогодним листом, гнилой щепой, прибитой невесть с какой стройки.