И тоже хлопнул картой по доске.
— Что это за продналог там выдумали большевики? Не говорил доктор? Будто свободная торговля.
— Говорил, — повалился Оса на лавку. — Разрешат мужику торговлишку.
Заговорил теперь Розов, постукивая ладонями по жирным ляжкам, обтянутым щегольскими синими галифе:
— Папаша мой толковал на этот счет. Где-то услышал, узнал. Дело такое: вот, к примеру, посадишь ты, господин Мышков, картошку в землю. Даст эта «матка» куст новых хороших картошин. Их в короб, а «матку» в сторону, а то и под каблук с хряском. С хряском, — добавил с удовольствием он. — Так и тут. Поторгуют торговцы, а их потом на конфискацию под каблук. Большевики зря воевали, что ли? Не за торговцев же свободных. Не промахнутся, не ждите, господин офицер.
Мышков отшвырнул карты озлобленно. Накинул на плечи китель, чуть не бегом направился в предбанник, сказал, наверное, Срубову:
— Пойду гляну на лошадь. Овса еще добавлю.
— Давай, — прохрипел Срубов.
Немного погодя с тоской в голосе стал вспоминать:
— Это, бывало, поедешь в уезд за бакалеей — в Никульском остановишься в трактире. На постоялом дворе хозяин был, помните, тот самый Калина. Выскочит всегда встречь с поклоном. А ты ему: «Мне водки, а лошади — овса...»
— Калина знал, что надо делать, — вставил Кроваткин.
Завозился Растратчик, стал тоже щелкать пуговицами измятого френча.
— Это ты-то куда? — так и взвился Розов, — куда собрался?
— Пучит снова...
— Пучит, — злорадно заорал Розов, — через каждый час навострился нужду справлять, бухгалтер. Видал, Ефрем? — обратился он к Осе. — Скоро все кусты на Воробьиной мельнице удобрит.
— Отпустили бы вы меня, ребята, — молитвенно сложил Растратчик руки на груди. — Замучен я этой лесной жизнью. Уж лучше в тюрьме посижу. Без беготни зато. Да и чирьи одолели, живот пучит без конца, бродит в нем от любой пищи.
Только сейчас разглядел Оса лицо Растратчика. Оно, кажется, еще больше ожирело, подбородок отвис, под глазами мешки, как у петуха борода. Волосы вроде бы все как один выпали — череп отполировался до блеска. На щеках, на шее набухли чирьи, похожие на прилипших, насосавшихся крови пиявок.
— Видал? — снова обернулся Розов к Осе. — Чего захотел мордастый. Решил, что в городе веселей, чем здесь. А прежде властям расскажет, как он с нами дружил, да где мы сейчас живем-поживаем. Хотел я было его пристрелить, — добавил он угрожающе, — да пожалел. Варить некому будет. Вот и хожу с ним по кустам. Так приучил, что враз кончает.
— Под дулом кончишь и ты быстро, — хнычущим голосом проговорил Растратчик, поднялся. Прогнившие половицы захлипали, захрустели под его грузным телом.
2
Ушел и Розов, насвистывая беспечно. Затихло в баньке, теперь явственно слышался голос Кроваткина, читающего вслух вещие сны. Негромко заговорил Никита, тасуя колоду карт, глядя перед собой на стену, обомшелую и липкую от влаги:
— Я вот тоже вроде Васюхи ездил бывалоча в Никульское за товаром. И на постоялом у Калины гостевался. А из села по деревням с бабским барахлом. А ну, налетай, бабы, девки... А ну, красавицы, а ну, милые... Купишь платок цветастый — полюбит парень кудрястый...
Оса молчал, раскинув усталые ноги, натруженные долгой ходьбой по лесным дорогам. Вдыхал тошнотворный запах прелых березовых листьев, мыла, древесной гнили. Почему-то вспомнился непонятно отчего паровичок Мышковых. «Где-то он? Цел или разбили его?». Качнувшись, спросил Никиту:
— Как это ты перед родителем отчет вел хоть. Уезжал, было, без копейки, гол как сокол... Все продувал в «очко».
Никита засмеялся, сунул колоду карт себе в карман. Потянулся вдруг — как собрался спать или вспомнил о приятном:
— Очень просто. От амбара свой ключ был. Приезжал ночью. Остановлю сани возле амбара, открою, накидаю из ларя барахлишка и к родителям. Мол, никудышная торговлишка-то вышла, батя. Так... А скоро ли хватится родитель, что в амбарном ларе убыл товар... Не скоро. Да и не то у него было доходное, а ссуды хлебные. У мужика недород, а у родителя прибыль. Взял пуд, скажем, за тысячу, а отдашь назад за семьсот. По новым-то ценам если равнять... А даровые денежки в карман... хе-хе.
Он потер руки, лицо лоснилось от удовольствия. А левое веко дергалось нервно, и ноги были неспокойны, подошвы будто терли плевок на полу.
Оса поднялся, чтобы не слушать больше, заторопился на улицу. Кроваткин поднял голову, и Срубов вдруг точно проснулся:
— Ефрем?
— Что тебе, — обернулся Ефрем и увидел сощуренные пристально глаза Срубова, — чего хочешь?