Оборвал веселье Срубов. Крикнул злобно:
— Чего регочете, шпана! Вот накликаете милицию, будут вам хаханьки тогда. Айда-те лучше за стол.
Никакого стола в бане не было. Просто в закопченном чугунке лежали навалом куски щуки, попавшей вчера в вентерь. На платке с цветастыми каймами были накиданы ломти хлеба, житнухи, лук, горстка соли, темнели лезвия ножей. Возвышалась бутыль с самогоном — вечной спутницей бандитов в их далеких скитаниях по лесам.
Садились нехотя, будто обозленные окриком Срубова. Кроваткин и вовсе отказался от еды. Лишь перекрестил сухое мореное лицо и потянулся за кисетом. Мышков, пожевав безразлично, стал шарить в кармане портсигар. Вот Никита и Розов — те принялись за еду с охоткой. Наперегонки хрустели, давились костями, запивали самогоном, терли пальцы о штаны, о клочки соломы. Оса сначала вытащил из кармана шинели свою фляжку, постучал ногтем по надписи «как станет свет — призвать друга в привет» и запрокинул горлышко. Растратчику тоже захотелось выпить из такой чудной фляжки, протянул руку, но Оса брезгливо оттолкнул ее.
— Остатки допивал... Кончилось. Словно той бутыли тебе мало.
Растратчик посопел, сказал обидчиво:
— Ну и ладно... Горечь пить и не желаю-с. Да и щука, кажется, скисла по угару такому... Горчит вроде самогона.
— Сам чистил вчера рыбу, — подозрительно уставился на него Розов. — Может, плохо пошуровал. Уж не с кишками ли варил ты ее, толстяк паршивый?
— Для себя варил, — поспешно ответил Растратчик, с тревогой глядя на поповича, ожидая от него очередной каверзы. Даже двинулся в сторону.
Срубов тут захохотал почему-то и поднялся, стряхивая с коленей крошки хлеба:
— Приведу лошадь. А вы тут кончайте жвачку... Не заговенье.
В открытую им дверь залетел воробей — запорхал под крышей, уселся на кирпичи трубы. Чириканье было задорное, заливистое по-соловьиному.
Розов, почмокав губами, сказал:
— Серая голова у воробья. Знать, из города от советской голодной жизни.
— Может, из города, — вставил Оса, — а то и по привычке. Их здесь когда-то прорва летала, тучами.
Растратчик, отодвинув в сторону чугунок, вытирая сальные губы, просипел натужно:
— Уйдем, попирует воробьишко на рыбьих костях.
Все засмеялись, даже улыбнулся Кроваткин. Он сказал:
— Рыба это что. Для воробья первое дело овсяный лошадиный навоз. Бывало, в конюшне у меня такой гомон стоял, что оглохнуть можно...
Возле дверей остановилась лошадь. Голова ее покачивалась, как будто Срубов без конца дергал вожжи. Послышался его голос:
— А ну, выметайтесь. Да поживее...
— Что это он так торопится? — хмуро спросил Оса.
Розов засмеялся, подмигнул Никите:
— К Ольке Сазановой спешит в Ополье. Влюбился он в Ольку. Вот и торопит, удержу никакого... Ну, да идти и верно пора.
Забрав винтовки, узелки и сундучки, повалились гуртом на телегу. Остались только Никита да Растратчик. Стояли, смотрели с заложенными за спины руками, помалкивали.
— А вы что, — обратился к ним Оса. — Может, фаэтон со стеклянными дверями подать, с Симкой на козлах.
Срубов махнул рукой, не глядя на Осу, пояснил недовольным голосом:
— Вчера, Оса, мы решили тут. Тебя не было, когда придешь, не знали. Ну и наметили. Никита да Растратчик сейчас пойдут в сторожку к дядьке Акиму. Там подождут нас. А мы растормошим обоз и подадимся к псаломщику Чуфаровскому в Поздеевское. Пообедаем там да табачку возьмем. Оттуда на Аксеновку двинемся. Переночуем у Хромого и последний марш на сторожку. От дядьки Акима — кто куда, врассыпную. Я на станцию, на поезд. И Мышков, и Кроваткин.
— Я с вами, — поспешно отозвался Оса, будто боялся, что ему прикажут остаться в этих лесах, которые не сегодня-завтра наводнят отряды милиции.
— В Гомель опять. Был я там в восемнадцатом году, торговлишку имел небольшую. Хорошо жил. Вот и подамся, раз свободная торговля скоро откроется.
— А я не знаю куда, — зевнув, беспечно проговорил Розов, и лицо его опять заалело. — Надо еще до станции добраться, а там и гадать. Валяй гони, Василий!
Буланая лошадь, выгибая хвост дугой, понеслась, разбрызгивая грязь с узкой лесной дороги, радуясь возвращению в родную конюшню. Колеса, впиваясь глубоко в жидкую колею, визжали несмазанными осями. Того и гляди сорвутся, покатятся, сминая эти нежные цветки мать-и-мачехи, ожелтившие пригорки над оврагами, точно цыплята.
— А скулил, — первым нарушил молчание Срубов, — старик этот, помнишь, Мышков. Вцепился в одра, будто в мешок с золотом. Как же, последнее добро у него отнимают... Тьфу ты, черт... А сам колеса не смазывал, поди-ка, года три аль того больше.