Ему никто не отозвался, даже Мышков. Быть может, пугала эта стена из стволов елей, высоких, плотных и корявых от старости, притиснутых ветвями друг к другу так тесно, что через два шага вглубь начиналась темнота.
Наводило тоску серое небо, нависшее на эти ели грядами туч, не выливших еще до конца дождевые капли. Кой-где, в низинах, плавали остатки тумана, ветерок раскачивал их, точно серые шары. Скосив глаз, Оса увидел клокастую щеку Кроваткина, его тощую бурую шею, костлявую темную руку, крепко сжимавшую цевку карабина. Казалось, спит Кроваткин и во сне видит своих отобранных лошадей. Но вот сопнул, вдруг с яростью сплюнул.
— А и лошадь-то, — снова забурчал Срубов, — кожевина, настоящий одер. Кишки с под хвоста от натуги выпирают. Ух ты...
Он размахнулся, огрел вожжами влажный круп и без того резво перебирающей ногами лошаденки. Та с усилием кинулась вперед, вытягивая шею, копытами кидая на Срубова комки грязи.
— Вот то-то, — удовлетворенно проговорил Срубов.
Шапка-папаха сползла с его головы, на висок, выбились клубки свалявшихся волос. Был он сейчас чем-то похож на женщину. Вытер локтем потное лицо, облизнул сочные губы. На рукаве пальто поблескивала рыбья чешуя.
Оса подвигал лопатками, спина отекла от привалившегося к нему с другой стороны Розова. Тот спросил сонным голосом:
— Ты, Ефрем, что это? Иль озяб?
— Да, нет... Перемениться просто, онемел.
— Ага, — снова проговорил Розов. — А я вот зябну. Надо бы еще пару глотков самогону хватить на дорогу, веселее было бы сейчас.
— Надо полагать, что предстоящее дело доставит удовольствие Павлу Иоанновичу, — подал голос Мышков.
Спина Розова дернулась, как будто ее перетянул кто-то нагайкой. Но голос поповича был до странности спокойный и даже веселый:
— Стрелять да пытать людей и тебе доставляло удовольствие, господин Мышков.
Обернувшись, Оса наткнулся на глаза Мышкова — они посинели, кажется, еще больше, изливали холод и презрение.
— Не надо, — тихо прикрикнул Оса. — Опять это вы собираетесь, как псы над костью.
— Не хватало еще, — фыркнул Розов.
Мышков поддернул ворот полупальто, укрыл за ним костлявое лицо.
— Вот обоз накроем, тут и собачьтесь с кооператорами, — добавил Оса, — сколько хотите.
Он высморкался, вытер тоже, как и Срубов, лицо рукавом шинели, вздрогнул от треснувших над головой сучьев. Увидел, как судорожно вцепился в приклад Кроваткин, качнулся вперед Мышков. Беспокойно задул ветерок над верхушками деревьев, заблестели издалека первые проблески зари.
— Тетерев это, — пояснил немного погодя за спиной Розов. — Спугнули. Токовал, а мы тут с лошадью да болтовней.
Кроваткин отвесил обидчиво синюю губу:
— Сейчас бы его из карабина да в котел. Аль там курятинки бы вместо поста. Давно не пробовал. Всё на солонине да на лепешках. В Поздеевском с Калиной ночевали у Чуфаровского, — заговорил он, вроде как одному сидевшему рядом Осе. — На дорогу он нам отжал из кадушки полведра рубленой капусты, да житнух горку, да самогону... Вот и хрустели, как зайцы... И сейчас надо бы какой ни то еды на дорогу...
— От псаломщика завернем в Ополье, — сказал Срубов. — За Олькой за моей. Обещала взять еды... Будет тебе, дядька Матвей, мяско.
— Это что ж, грех на душу, в пост-от, — неожиданно взъерепенился Кроваткин.
Срубов оскалился без смеха:
— Твои грехи, дядька Матвей, никакими теперь молитвами не замолишь... Хоть каждый день пой литургии.
Кроваткин по-петушиному вскинул голову, но лишь как-то жалобно поморгал дряблыми веками.
Подвода прогремела по корням старых елей, которыми, как дратвой, была прошита узкая дорожка, скатилась к ручью, затем на бугор, и теперь за кромкой леса Оса увидел дорогу.
Здесь лошадь привязали, а дальше двинулись гуськом, по кустам, примыкающим к дороге. Не разговаривали — лишь сопел простуженным носом Кроваткин да тихо покашливал Мышков. В одной из ям, у самой дороги, Срубов остановился, уселся на вывороченную дернину:
— Заправиться надо, ребята. Слышал я, будто Павел горевал насчет выпивки. Вот и самогон тебе.
Он вытащил флягу, с которой не расставался все эти годы, из алюминия, с вдавленными стенками, исцарапанную всю, потряс ее, отложил на пегую от старой травы кочку. Затем сюда же выложил кусок сала, пару луковиц. Широким и плоским, как кинжал, ножом быстро разрезал сало на дольки, не очищая, рассек луковицу. Остальные, стоя, молча, ежась от холодного ветра, смотрели на пальцы его рук с длинными и грязными ногтями. Мышков вдруг не выдержал: