— Пахать-то кому? — и сочные губы вздрагивают. — Отца нет, брата нет.
— Где брат-то?.. В армии, что ли?
Она поворачивается спиной и несет воду в крыльцо. Оттуда, из тьмы, из-под пучков темных волос — глаза, и в них то же отчуждение, какое видел он в глазах жены Кроваткина.
И так же отчужденно смотрят на него заводчики. Они не приглашают его в дом, они не угощают картошкой или яйцами. Он топчется в дверях, мнет шапку, как побирушка, как нищий. А заводчики оглядывают его с ног до головы, они усмехаются, они кривят рты, как попили только что горечи. Он понимает, отчего: он пришел от Мурика; от бедного кузнеца, у которого изба вот-вот завалится на бок, которого замучила нужда.
— Там поглядим, — отвечают заводчики и не прощаются, молчат, пока он, сжимая кулаки, стучит каблуками.
В доме Ксенофонтова — с расписными перилами крыльца, с зеркальными стеклами окон, с верандами на втором этаже, укрытыми ветвями лип — его встречает гулянка. Может, именины или в честь сынка, вернувшегося из трудовой армии. По распоряжению волисполкома месяц пилил трудармеец кряжи в лесу, катал их на сани. Вот он вылезает из-за праздничного стола, идет навстречу Косте. Худой и высокий, носастый, с бакенбардами, такими густыми, что кажется, к ним налеплены клочья овечьей шерсти. В белой рубахе, узких брюках, заправленных в мягкие голенища лакированных сапог. Он смотрит на Костю, насвистывая, слушает. И вдруг орет, закрывая при этом странно веки, будто оглушает его свой собственный голос — тонкий и неприятный.
— А может быть, ты меня, господин пролетарий, опять погонишь пилить дрова для твоих паровозов да фабрик?
— Паровозы всем нужны, — спокойно отвечает Костя, — и фабрики тоже.
И он оглядывает гостей. Парни, похожие друг на друга пьяными глазами, девчата с длинными лошадиными челками, едва не до переносицы. Гармонист в углу. Рука левая на мехах гармони, другая держит вилку, на ее зубьях кусок жареной рыбы.
— Пошел вон, — визгливо орет сын Ксенофонтова. А вот и он сам — Ксенофонтов — вышагивает из боковой комнаты, маленький, как горбатый. Он все слышал и потому говорит сыну:
— Нельзя так на гостя, тем более — он от Мурика, может пригодиться кузня...
А в глазах ядовитая усмешка, и эта усмешка толкает сына вперед. Он хватает Костю за плечо и опять закрывает веки:
— И что вы все лезете к нам, в наши дома. А ну, мотай отседова!..
Он не знает, что перед ним агент из губрозыска, как не знает, что в полушубке гостя, во внутренней боковой подкладке теплится кольт с шестью пулями, что немало повидал гость шпаны, которая шла и с кулаками, и с ножами, и которая стреляла из темных переулков.
— Ты на меня не ори, — свирепея тоже, тихо говорит Костя. — Я к тебе с добром, а ты вроде собаки...
— Вроде собаки, — так и ахает сын Ксенофонтова, а старик темнеет лицом. Из-за стола лезут парни, оправляя рубахи, подмигивая девчатам: мол, назревает мордобой.
Да, такие вот — только свистни Оса — уйдут к нему в лес. Будут жечь и стрелять. Такие не возьмут сами лопаты, кирки, чтобы восстанавливать фабрики и заводы. Скорее будут разрушать всё...
Костя поворачивается и уходит в крыльцо, а в затылок ему гогот и свист, топот.
Вот она где, «оса». В селе. А в лесу, в землянках — жало этой Осы.
Он шлепает по дороге и нюхает угарный аромат ладана. Аромат этот тянется с ветром из открытой двери церкви. Ноги ведут к широким ступенькам с отбитыми краями. Он входит в притвор. Здесь несколько мужиков и парней играют в карты, тихо покрикивая, поплевывая, и среди них сам, собственной персоной, наблюдающий за игрой Санька Клязьмин. Он видит Костю и шлепает толстыми губами. Ясно, рад видеть своего недавнего попутчика. И вроде бы приглашает посидеть рядом, хлопает ладонью по каменному, засыпанному голубиным пометом полу.
— Помолиться, что ль, Костыль? — спрашивает радостно.
— Помолиться, — тоже дружелюбно отзывается Костя. А ведь игра в карты запрещена, и за милую душу можно всех играющих отправить в камеру начальника волостной милиции. Но он же просто молотобоец, второй день обслуживающий жителей села Игумнова.