В этот район я приехал, чтобы работать учителем в школе. Готов был работать честно и полагал, что со временем придет и интерес, и мастерство, и привязанность. И вот прошло восемь лет. Я живу в райцентре, имею собственную квартиру, самому себе хозяин и через год запросто могу купить «Запорожец», потому что уже охладел к книгам, которые покупал быстрее, чем прочитывал прежние приобретения. Я работаю в газете, и под моим началом трудится отдел, пусть в отделе даже со мной два человека. Совсем перестал писать в областную газету, но при желании могу сесть и написать. Прошло восемь лет… «Какой ты, сынок, взрослый стал», — говорит мне мать в дни моих наездов домой. А я просто постарел на восемь лет и устал.
Саня Шорохов говорил, что на каком-то этапе в школу надо возвращаться, чтобы не плодились мифы о жизни в самом ее начале, но я прозевал момент и в школу уже не вернусь. Я бы, наверное, пошел в коммунальное хозяйство, чтобы копать траншеи и ямы, но в коммунальном траншеи и ямы копают трактором, и я жалею, что далек от техники. Мне бы, пожалуй, жениться, но это-то как раз и не потеряно… Еще хорошо бы подружиться с кем-нибудь, но вокруг меня столько давнишних знакомых, что это просто невозможно.
По ночам я открываю старые амбарные книги и начинаю их читать. Из них, наверное, получились бы любопытные сочинения, начни я писать, но мне кажется, что и это кто-то за меня уже сделал…
Утром я отправляюсь из своей берлоги на работу. Закуриваю на ходу. Идти мне недолго. Иногда я смотрю на зеленый, уже не такой нарядный щит. Нитроэмалевые оранжевые буквы на нем хоть и покрылись сеткой трещинок, но еще долго будут сохранять свой цвет. Я думаю о том, что щит придется заменить раньше, чем потеряет актуальность вынесенный на его зеленое поле призыв. Все оказалось не так просто, и надо было с самого начала запасаться большим терпением и здоровьем. Эх, Саня, Саня… Перед редакцией я останавливаюсь и докуриваю свою сигарету.
— Как ребенок с соской, с сигаретой не можешь расстаться, — произносит за моей спиной жизнерадостный Авдеев, бросивший курить в день издания шутовского приказа редактора. — Пошли, чего расскажу…
И он расскажет сейчас. Он все обо всех знает, как и положено мордасовцу. Он горд собственным всезнайством и уверен, что ошибается только в исключительных случаях, но и в этих случаях умеет подстраховаться. И он знает, что сейчас я брошу окурок под каблук и пойду следом, чтобы услышать еще не остывшую «новину». Если это никак не трогает самого Авдеева, сегодня она будет известна всему Мордасову.
Из вежливости я как-нибудь отреагирую на болтовню Авдеева, но он сам не даст мне засидеться.
— Ну все, — скажет, снимая чехол с пишущей машинки, — продолжим перестройку…
И я пойду в свой закуток, на свою поденку. Я-то, кажется, знаю, что никакой перестройки не может быть, пока в человеке глотов сменяет гнетова… Но что же мне делать? Что?
ЛОПУХОВСКИЕ МУЖСКИЕ ИГРЫ
Бригадная повесть
Играй, хоть от игры и плакать ближний будет…
Тут предстает пред мои глаза толпа писателей, которые то бредят, что видят. Их сочинения иногда читают.
Часть I
МИМО ПРОТОКОЛА
Теперь секретарша Верка Мухина божится, что, мол, честное комсомольское, все до словечка в протокол занесла. Стенографию, говорит, применяла и крючочки в тетрадке показывает (уважаемый Савелий Крашенинников подтвердил: да, в училище, где Верка побольше года отцову картошку проедала, и на машинке стрекотать, и этой премудрости учат). Но верим мы ей в основном потому, что председателю Гончаруку она служит недавно и избаловаться просто еще не успела. А в протокол все и не втиснешь.
Дело как было? Объявили отчетно-выборное собрание уполномоченных. Так, вывесили листок в правлении, полагая, что основной ход объявлению даст подписной лист, врученный рассыльной, а про то, что этих уполномоченных надо еще на бригадных собраниях выбирать, конечно, и речи не было.