— Ну позволь, — заныл Анатоль, — тебе что, плохо живется? У тебя есть все, что душе угодно. И признай, я очень великодушен. Чего еще ты можешь хотеть?
— Развода, — она старалась преодолеть возбуждение и держать себя в руках. — И приличное обеспечение для меня и Амадея, нашего сына. Я хочу сама воспитывать его. Не могу больше видеть, в кого он превращается под твоим влиянием.
— Господи, да я делаю для него все, что только можно!
— И только портишь его и губишь!
— Ведь я люблю его! — с деланной экзальтацией воскликнул Шмельц.
— Да, и в знак своей любви купил ему холостяцкую квартирку в Швабинге, подарил спортивный автомобиль, даешь карманных денег больше, чем платишь своим редакторам, — и все для восемнадцатилетнего парня!
— И что, по-твоему, плохого, что я стараюсь дать ему все, чего недоставало мне в его возрасте?
— Ты знаешь, что он гомосексуалист?
— Ну и что такого? Что, мы живем в средневековье? — не унимался Шмельц. — И если на то пошло, знаешь, почему, по Фрейду, молодые люди становятся гомосексуалистами? От недостатка материнской любви!
— Знаю, ты способен на любую гадость. Взялся за Фрейда, которого в жизни не читал, лишь был бы повод меня упрекнуть. Измышляешь одну ложь за другой и пытаешься разыграть свой обычный номер — роль милого, заботливого и порядочного человека, которого никто не понимает и каждый старается обидеть!
— Я всегда старался…
— А я, Анатоль, не понимаю, как я могла столько лет сносить эти твои надутые фразы и позы, за которыми ты скрывал свои равнодушие и пустоту. Но теперь с этим будет покончено. Из-за Амадея!
— А как это ты конкретно представляешь? — осторожно поинтересовался Анатоль.
— Поручу своему поверенному подать ходатайство о разводе, — спокойно сказала она, — и буду настаивать на твоей вине. Потому что только так Амадея присудят мне…
— Но, Генриетта, это же абсурд! Парню восемнадцать лет, и он сам может решить, с кем желает жить. И сразу могу тебя заверить — решит он в мою пользу. И кроме того — как ты собираешься в суде доказывать мою вину?
— В моем распоряжении достаточно доказательств. Я собрала их постепенно.
— Откуда?
— От одного из редких настоящих друзей, от Хайнца Хорстмана.
— А ты знаешь, что он мертв? — Шмельц прикрыл глаза.
— Нет! — в ужасе воскликнула она. — Это невозможно!
— Он мертв, — повторил Анатоль, не подавая вида, что его взяла. — Попал под машину. Говорят, несчастный случай.
— Послушай, Анатоль, — после долгого молчания заметила Генриетта, — Ведь смерть Хорстмана…
— Мне очень жаль его, — торопливо перебил Шмельц. — Ведь он был лучшим репортером и моим другом!
— Каким там другом! — тихо сказала она. — Ведь он тебя презирал!
— Меня презирают все кому не лень, ты в том числе, — поморщился он.
— У Хорстмана была одна цель — рассказать всю правду о тебе. О твоей низости и продажности. И делал он это не только ради меня. Если кто и был по-настоящему тебе опасен — так это он!
— Не вздумай говорить кому-нибудь об этом! — вскричал Шмельц, едва не становясь на колени. — Тебе и в голову такое не должно приходить!
— Я говорю только то, что думаю, — заявила его жена. — Я тебя знаю. Если кому-то и на пользу смерть Хорстмана, так это в первую очередь тебе!
Глава V
Мюнхен воскресным вечером. Зима понемногу идет к концу, мороз стоит уже только в горах, над городом нависли тяжелые серые тучи. Идет снег с дождем.
Тихо и спокойно в Швабинге. Кажется, всех утомил безудержный ночной разгул. С вокзала постепенно расползлись последние пьяницы, закрытые забегаловки выдыхают на улицу тяжелый перегар.
На масленицу в воскресенье приличные граждане отсыпаются. Кто-то уехал в горы и там теперь зевает в очередях на подъемник. Редкие ханжи выбрались на раннюю мессу в полупустых кирхах.
Центр города словно вымер, на улицах ни души. Зато все переполнено тысячами припаркованных машин. Один бывший мюнхенский бургомистр сдержанно определил их как «жестяных священных коров нашей цивилизации». Впечатление вымершего города усиливается тем, что кроме священников, мусорщиков, нескольких торговцев съестным и аварийных служб никто не работает. В полной боевой готовности только полиция, особенно криминальная.
В здании полицайпрезидиума, в одном из множества кабинетов третьего этажа завершал свои дела комиссар Циммерман. Ровно в девять он встретился с ближайшим помощником инспектором Фельдером, чтобы обсудить достигнутые результаты в расследовании смерти Хорстмана. Фельдер к этой встрече приготовил все бумаги. В папке «А» — рапорты с места происшествия, материалы о жертве, и свидетелях, и собранных на тот момент вещественных доказательствах. Папка «В» предназначалась для грядущих следственных действий — протоколов обысков, списков конфискованных вещей, ордеров на арест. Но пока что она была пуста. В папке «С» — список подозреваемых и план дальнейших действий. После двадцати четырех часов работы в папке было с полсотни листов. В папке «Д», предназначенной для материалов вспомогательных расследований, тоже почти ничего не было. И наконец, папка «Е», где должны были лежать материалы печати и средств массовой информации, телефонограммы и прочая текущая корреспонденция, тоже оставалась пустой.