Поэтому я удивилась, — когда случайно заметила, как Сабина, выйдя из школы, разговаривает на той стороне улицы с каким-то мужчиной. Похоже, он ее поджидал. Что за мужчина и как он выглядел? Ну, такой среднего роста, ни худой, ни толстый. Очень прилично одет. Лица я не видела, у него на глаза была надвинута шляпа. Возраст… не скажу, но явно не юноша. Единственное, что бросилось в глаза — он заметно сутулился.
Хильдегард Бендесдорф, одноклассница. Да, Сабина моя подруга. Но об этом никто не знает. Это наша тайна.
Браш. Хорошо, Хильда. Вы с Сабиной шли из школы. И что произошло?
Хильдегард. Она вдруг от меня убежала!
Браш. А почему? И куда?
Хильдегард. На другую сторону улицы. Там стоял какой-то мужчина. Сабина что-то крикнула и побежала к нему.
Браш. Что это был за человек? Какого возраста?
Хильдегард. Думаю, как мой отец. Не меньше тридцати, а то и больше.
В ритуальном зале закончилась траурная церемония. Процессия потянулась к могиле. Возглавлял ее кладбищенский служка, за ним четыре могильщика везли на стальной тележке останки Хайнца Хорстмана в гробу под дуб. Сквозь тучи выглянуло блеклое солнце, подсушившее дорожки.
Сразу за гробом шагала «безутешная вдова» Хельга, вся в черном, потупив взор. «Она несла свой крест, как сообщал „Мюнхенский курьер“, в высшей степени достойно». Шла между пастором и Вольрихом, надевшим ничего не выражавшую скорбящую маску.
За ними, бок о бок, Шмельц с Тиришем, потом Вардайнер с Гольднером, которые, шагая рядом, о чем-то перешептывались, сохраняя смертельно серьезные мины, за ними следовал почетный эскорт коллег и сослуживцев, нетерпеливо ожидавших, когда все кончится. Впрочем, две женщины плакали по-настоящему.
И позади всех скромно держалась Генриетта Шмельц, «истинная сенсация этого представления», как позднее говорил Гольднер. Отказавшись идти с мужем, она попросила сопровождать себя фон Готу. Тот с удовольствием исполнил ее желание, хотя предварительно и испросил согласие своего шефа — комиссара Циммермана.
Первое описание «мужчины, который ждал Сабину у школы и, очевидно, увел ее с собой», комиссар Циммерман получил около двух часов дня. Фельдер не удержался, чтобы не заметить:
— По-моему, вы именно этого и ждали. Но от такого туманного описания проку мало.
— Не беспокойтесь, — пробурчал Циммерман, — оставьте это мне. Вы лучше постарайтесь, чтобы шевелились коллеги у Монгских водопадов. Подгоните их, ребят нам нужно заполучить как можно скорее.
Потом Циммерман позвонил Кребсу, который все еще торчал у Хелен Фоглер.
— Есть первые результаты. Речь идет о мужчине среднего или ниже среднего роста, довольно прилично одетого, неопределенного возраста, очевидно, не меньше тридцати.
— И ты полагаешь, такое описание нам чем-то поможет? — скептически спросил Кребс.
— Думаю, на Хелен Фоглер оно должно подействовать, — с поразительной прямотой заявил комиссар. — Описание человека, который увел Сабину; она должна его знать. И пора уже, черт возьми, ей сказать, как его зовут!
Кребс медленно, слово за словом повторял следом за Циммерманом описание неизвестного, и Хелен Фоглер, к его немалому изумлению, вдруг произнесла столь долго скрываемое имя. Кребс тут же передал его Циммерману.
— Наконец-то! — Циммерман вскочил и выбежал из кабинета.
Несколько замечаний литератора Карла Гольднера.
«Похороны Хорстмана казались мне рождественским маскарадом. Главным аттракционом была „безутешная вдова“. Из этой аморальной и сексуально одержимой бабенки даже сквозь траурное платье так и перло извращенностью.
— Мне просто блевать хочется, — шепнул я Вардайнеру, и тот ответил: „А меня уже и на это не хватит“.
И в тот самый момент, когда гроб Хорстмана опустили в могилу и на него посыпались цветы и комья земли, для полноты трагикомического эффекта явилось правосудие в облике уголовной полиции.
Вначале Циммерман, словно голодный волк, двинулся к Шмельцу. Остановился чуть в стороне, за ним последовали еще двое полицейских. И наконец, последний из пришедших был классом выше. Звали его Штайнер, и был он прокурором. Тот терпеливо ждал со своей свитой у выхода с кладбища. Там нас в Вардайнером и арестовали».
Примерно в то же время, около трех часов дня, Сабина вернулась к матери; плача от радости, она кинулась к Хелен, и та дрожащими руками схватила ее в объятия.
— Господи, деточка, где же ты была?
— Прости, мамуля, но я не виновата. — И, показала на человека, стоявшего у двери. — Мы там застряли и не могли тронуться с места!