- Это было бы крайне нежелательно.
Интересно, каково-то он поживает теперь, что рассказывает внукам.
В те годы я думал, что государство пускается на такие фокусы из цинизма, из скверного озорства. Воюет с правдой (само не зная, какая она) просто назло народу: вот тебе, любознательный! получай нарисованный шиш! а много будешь знать - скоро состаришься. Недаром специальность, которой обучали в университетах журналистов и филологов, именовалась так жизнерадостно: дезинформатор широкого профиля. И с каким азартом ею многие овладевали!
Теперь смотрю, как и полагается в мои лета, добрей и безнадежней. Даже нахожу в этой неистребимой привычке к так называемому вранью нечто трогательное. Какую-то, что ли, галантность, деликатную бережность. Герои Тургенева так обращались с кисейными барышнями: в их присутствии - ни слова о свинцовых мерзостях жизни. Тем паче - о привидениях или, Боже упаси, о мертвецах: чего доброго, завизжит, институтка невинная, не то и в обморок грянется, колотя пятками по паркету; возись потом с ее шнуровкой, растирай одеколоном виски... Такое романтическое отношение начальства к народу заслуживает скорее похвалы.
Вот только - стоит ли так беспокоиться? По-моему, с нами можно бы и попроще. Барышня все-таки видывала виды, знает, в чем штука. И уж во всяком случае ни от какой цифры - уверяю вас, - не сбледнеет.
Ну, проговорился военный паталогоанатом журналисту, что через его морг-лабораторию (известную, 124-ю, в Ростове) прошло за три последних года две с половиной тысячи неопознаваемых солдатских тел. Ну и что такого чрезвычайного случилось? Медицинского этого полковника тоже можно понять, если хоть краешком ума вообразить ежедневную его работу - нескончаемую возню с фрагментами, разговоры с матерями убитых... Приустал, очень возможно, полковник. Пожалеть его надо. Наградить - ведь несомненный герой: вон скольких отвел от безымянной могилы. Отпуск ему дать и путевку в самый лучший санаторий. Потому что необходим, как бесценного опыта профессионал.
А ему вместо всего этого - волчий билет, непочетная отставка под неумным предлогом. Заодно и лабораторию распыляют.
С какой, спрашивается, стати? А с такой, оказывается, что население, дескать, может сообразить: если одних неузнаваемых столько - сколько же всего-то уже погибло солдат на этой войне, которой якобы нет? А кто-то, глядишь, и дальше зайдет: возьмет и прикинет общее число жертв. А потом и вообще - сравнит с официальной статистикой Главного штаба. И тут обнаружит - вот неожиданность-то! - что безбожно врет официальная, буквально как сивый мерин. И расстроится. И разочаруется. И кому-нибудь из генералов теперь будет неловко смотреть в телекамеру. А кто во всем виноват? Патологоанатом. А знает ли патологоанатом, где зимуют раки? Не знает - покажем. Чтобы другим неповадно было.
Пустые хлопоты, уверяю вас. Месть ненужная, непрактичная. Генералы, вот увидите, перетопчутся и широкую, ясную грудью дорогу проложат себе. И за психику населения тревожиться тоже ни к чему.
Во-первых, все понимают, что арифметика в наших условиях - типичная лженаука.
Во-вторых, курс человеческой жизни на здешней бирже - такой низкий, что прыжки цифр практически не сказываются на самочувствии.
На Великой, скажем, Отечественной сколько погибло? Двадцать миллионов, тридцать? А в тюрьмах и лагерях? Два миллиона, двадцать, шестьдесят? А в блокадном Ленинграде? Полмиллиона или все-таки полтора? Миллион - туда, миллион - сюда... А тут всего лишь тысячи; ну, допустим, десятки тысяч. Ни с нас, ни с вас никто за такую погрешность не спросит, не бойтесь.
Поскольку это было бы крайне нежелательно.
25/8/2003
Черное и серое
В тот день все и переменилось. Как выяснилось — навсегда. 21 августа шестьдесят восьмого года в Праге у нашего поколения украли из жизни смысл.
Ярко-черный был день. Яркий-яркий. Черный-черный. Не знаю, с чем в жизни сравнить этот наглый, этот глумливый черный блеск. Так невыносимо сверкает разве что пошлость на чьих-нибудь похоронах.
Это был день очень сильных чувств. Никогда больше они не сходились все вместе и в такой пронзительной боли. Чувства были: отчаяние, злоба и стыд. Теперь это просто слова. Их тогдашнюю цену помнит, кто в тот день действительно жил, то есть понимал, что все пропало. Не про политику. Про совесть. Люди-то были советские, отделять себя от государства не умели совершенно. Презирать его, не презирая себя, не могли.
Пресловутое тогдашнее двоемыслие было ведь не двоедушие, а всего лишь недомыслие: дефект мышления, вскормленного ложью. То есть сочувствовали все равно добру, а верность злу держалась на принудительной перемене знака.