– Ты сидишь на заднице и нихрена не делаешь! – орёт он уже почти над моим ухом. Дрожь крепнет, левый уголок губ подёргивается, но я надеюсь, что этого не видно.. – Ты хренова шлюха! Ты убийца! Ты блядь! Мне даже отвратительно то, что ты мой сын.
Слово за словом, как удары плети по лицу. Дрожу. Обида и ненависть поднимаются колючим комом глубоко изнутри, но не находят ответа. Я слышал это слишком часто, чтобы отреагировать сразу, а, тем более, расстроится. Рафаэль великолепно выдрессировал меня, заставив выработать иммунитет к таким словам. Руки дрожат, но я сжимаю пальцы в кулаки и не даю ему сломить меня.
– Ты чёртов эгоист, Артемис! Весь в своего чокнутого деда, – продолжает орать мужчина, приближаясь ко мне так, что я чувствую терпкий запах его одеколона. – Ты неблагодарная тварь. Мать по тебе соскучилась, а ты не можешь даже навестить её, мерзкий сучонок!
Он заносит руку для удара. Тоже привычная картина, но именно она становится последней каплей в чаше моего терпения, и последняя переворачивается, выплёскивая всё наружу. И ненависть к сильному ветру, что вырывает сигареты из рук, и к роскоши здания, в котором я находился, и ко множеству предметов в этом кабинете, ненависть к тиканью часов и к отцу. Рывок вперёд. Перехват руки, закрутить её за спину. Орёт, как полоумный. Удар под колени, падает на пол лицом вниз. Слышу хруст кости. Такой приятный звук, от которого по телу бегут мурашки. С губ срывается смешок.
– Ещё что-нибудь, папуля? – тяну нараспев, чуть сильнее оттягивая на себя его руку.
– Ты… ты чёртов психопат! – срывается на визг, забрызгивая слюной лицо и пол. А мне так спокойно и хорошо. Ставлю ногу ему на спину, где-то между лопаток. Как жаль. Такой хороший костюм был.
– Ещё одно слово скажешь про меня или деда, я тебе кишки вытащу, – как мне нравятся эти слова, от них по телу снова идёт дрожь, а от желания пустить кровь этой мрази в брюках становится тесно.
На крик является Гилберт и застаёт нас в достаточно интересном положении.
– Привет, любимый, – улыбаюсь, как ни в чём не бывало, отпуская руку отца. Кажется, открытый перелом в районе предплечья.
– Что ты натворил? – он не кричал, голос его был ледяным, пока он смотрел, как на полу и одежде Рафаэля расползаются кровавые пятна.
Сажусь в кресло и раскуриваю сигарету:
– Он меня назвал блядью, психопатом, мерзким сучонком и неблагодарной тварью. И да, он пытался меня ударить.
Смотрю на Найтгеста, что уже вызывает скорую моему папаше, а тот в обмороке от болевого шока. А мне спокойно и хорошо. Запах крови дурманит голову лишь сильнее, да и тиканья часов почти не слышно – красота. Довольно жмурюсь. Он перетаскивает отца на диванчик, стаскивает с него пиджак и рубашку. Кость, в самом деле, оказалась сломана и надорвала мышцы, мясо, кожу. Кровь струилась по его руке, и это вызывало у меня безудержное веселье, раззадоривало ещё больше. Любовник глядит на меня почти что испуганно. И мне это нравится.
Я беру со стола ручку и принимаюсь проверять отчёты и договора:
– Гил, у тебя здесь такой беспорядок! Ничего ты без меня не можешь.
Достаю из стола его ноутбук и принимаюсь беспардонно рыться в документах, исправляя ошибки и мурлыкая под нос мелодию. Через пятнадцать минут являются врачи с носилками, забирают отца и уходят. Гилберт идёт за ними и просит меня присмотреть за офисом. А через пару минут мне приходит от него сообщение, что он поехал в больницу вместе с отцом, врачам сказал, что тот упал с лестницы. Ну да. Если бы он сказал истинную причину, без полиции бы здесь не обошлось. А это бы грозило мировым скандалом и парой месяцев тюрьмы и лечебницы для меня. А уж если бы нарыли что-то в документах компании, то посадили бы не только меня и уже на куда более длительный срок. Это ощущение риска подбавляет масла в огонь, и я лишь больше раззадориваюсь, кусаю губы и посмеиваюсь. Отчёты и договора были исправлены, мой любовник мог не волноваться. Время шло к пяти часам вечера, и за окном неумолимо темнело. Скоро можно будет возвращаться домой.
К шести вечера возвращается и Гилберт – измотанный, усталый, бледный и, кажется, немного испуганный. Сижу в кресле и попиваю кофе, что принесла его секретарша. Сразу видно лёгкое поведение. Короткая юбка, блузка на два размера меньше, чтобы грудь казалась больше, яркий макияж, шпильки. И абсолютная пустота в голове.
– Артемис, какого чёрта? – выдыхает он, тяжело опускаясь в кресло, в котором недавно сидел отец. Запускает пальцы в волосы и закрывает глаза.
– Что не так, любимый? – делаю глоток и отставляю чашку в сторону. Кабинет пропах вишнёвым табаком и кофе, я всё ещё чувствую запах крови. Тихо тикают антикварные часы, за окном рёв машин и гул города.
– Ты ведёшь себя не совсем естественно, – выдыхает он и с силой проводит ладонью по лицу, как если бы пытался таким образом снять с себя усталость. – Ты замкнутый, агрессивный, ты либо не спишь несколько дней, либо дрыхнешь целыми сутками. Вчера ночью ты ходил во сне, а теперь это. Что с тобой не так? Что с тобой случилось, Арти?
Я слышу в твоём голосе отчаяние, раздражение, злость и безысходность. Голос твой дрожит, раздражает. Веко вновь слегка дёргается, раздражение нарастает, как и тиканье часов. Раздаётся протяжный, заунывный звон. Воздух в кабинете содрогается шесть раз, и вновь мирное тиканье секундной стрелки и маятника. Молча смотрю на любовника и жду. Может, он ещё что-то скажет? Или начнёт меня оскорблять как отец, и я смогу свернуть ему челюсть? Или выдрать язык? Интересно, сколько с него выйдет крови перед тем, как он умрёт? И тут уже страх хлестнул меня самого. Если я и убивал, то делал это бесстрастно, сворачивал шею, перерезал горло, отравлял никотиновым ядом, душил, или мог застрелить. Но я никогда не думал о таких подробностях убийства – как человек будет мучиться, как его кровь будет течь по пальцам. И что самое отвратительное, подобные мысли мне нравились. Тряхнув головой и поморщившись, я залпом допил кофе и встал с кресла:
– Идём домой, Гил. По дороге поговорим.
Он молча накинул на плечи пальто, я же лишь застегнулся. Убрав его ноутбук в стол и закрыв его на ключ, я вышел из кабинета. Да, здесь просторнее, здесь нет запаха крови и безумия, здесь нет тиканья часов, и раздражительность вместе с жаждой убийства исчезают. Гилберт выходит следом, закрывает кабинет и обнимает меня за талию. Что ж… так даже спокойнее. По крайней мере, мне. Может, он теперь будет шарахаться от меня? Лифт, холл и, наконец, улица, по которой гуляет сильный ветер с тяжёлыми, крупными каплями дождя. Меня слегка сдувает с ног – сказывается слабость. Но любовник держит крепко, не даёт упасть, как не даёт свалиться в окончательную бездну безумия. Какое-то время мы шли молча, пока ветер не скрылся за поворотом, а мы не оказались на тихой улочке.
– Так в чём дело, Артемис? – всё же рискнул задать вопрос Гилберт, в самом деле обеспокоенно поглядывая на меня время от времени.
– Не знаю, Гил. Не знаю. То в жар, то в холод кидает, мысли сбиваются, приступы истерии, – бормочу, чуть хмурясь и запихивая руки в карманы, чтобы не мёрзли. – Да и в самом деле стал очень раздражителен. Меня будто от температуры колотит всё время.
Замолкаю, смотря на капли дождя, что стекают по витринам магазинов подсвеченные неоновыми вывесками, капают на мокрый и покрытый лужами асфальт, барабанят по зонтам людей, которые выглядят непривычно-серыми и тихими, как ненастоящие, как тени, что скользят по стенам домов, отбрасываемые случайно проезжающими машинами. Становится как-то тихо, неуютно, страшно. И, кажется, я слышу тиканье часов. Назойливое, неприятное. Оно словно преследует меня. И мне хочется бежать. Бежать туда, где вообще нет ничего, или где орёт громкая музыка, лишь бы не слышать эту дрянь, что сводит с ума лишь стремительней. Голова болит с каждым щелчком всё ощутимее, словно пульсируют вены во мне. Сжимаю челюсти до боли в дёснах, до остервенения. Хочется рвать всех собственными зубами, чувствуя, как лопается плоть под напором, горячая кровь омывает зубы и язык, кости хрустят под напором, мышцы лопаются. Дрожь удовольствия расходится по телу. Восхитительное чувство, должно быть.