В тот вечер на телевизионной пресс-конференции в Эр-Рияде я приветствовал триумф Коалиции и отдал особую дань уважения Норману Шварцкопфу, которого я объявил "Лучшим игроком матча". Я также особо выделил принца Халида и ту роль, которую саудовцы сыграли в борьбе с массовым притоком иностранцев. В заключение я призвал народ Британии бить в церковные колокола, "потому что британские военнослужащие в Персидском заливе одержали великую победу". (Позже я узнал, что к моим словам прислушались по всей стране, не в последнюю очередь в соборе Святого Павла в Лондоне, где секретарем стал мой бывший начальник штаба, бригадный генерал Боб Экворт.) На следующее утро я вылетел в Кувейт - и никакими словами не описать тот ад на земле, который иракцы создали своей жестокостью и бессмысленными разрушениями. Когда мы приближались на одном из транспортных самолетов "Геркулес", предоставленных Королевскими военно-воздушными силами Новой Зеландии, мы увидели за много миль океан жирного черного дыма, поднимающегося от горящих нефтяных скважин, и когда мы спустились в него, день сменился ночью. Мгла была такой густой, что, оказавшись в ней, мы уже не могли видеть кончиков собственных крыльев, а на земле царили зловонные, свинцовые сумерки. Когда я вышел из самолета, мне потребовалась минута, чтобы осознать, что приглушенный рев, наполнявший воздух, был шумом нефтяных скважин, горящих по всему горизонту. Сам аэропорт лежал в руинах, повсюду валялись сгоревшие самолеты, а ужасы, которые мы обнаружили в Эль-Кувейте, едва ли можно описать словами: увидев несколько комнат, в которых иракцы пытали своих пленников, я написал в письме Бриджит: "Поведение десятого века, а то и похуже".
Такое же ощущение зла исходило и от представителей иракского режима, которые 3 марта встретились с нами для переговоров о прекращении огня на пустынной взлетно-посадочной полосе в Сафване, сразу за кувейтской границей.
Я сразу же невзлюбил этих двух генералов, которые показались мне умными, но изворотливыми, и я ни на йоту не доверял им. Норман Шварцкопф и принц Халид были представителями Коалиции, остальные - просто наблюдателями, и мы встретились в палатке в условиях самых строгих мер безопасности, которые я когда-либо видел, с подразделением бронетехники, развернутым по периметру до горизонта, в воздухе было полно вооруженных вертолетов и самолетов, осуществлявших боевое воздушное патрулирование. Это были не мирные переговоры, которые должны были состояться позже, а всего лишь встреча для стабилизации положения, достигнутого в конце боевых действий. Сначала иракцы казались очень сговорчивыми и согласились выполнить наши требования об освобождении заключенных, передаче тел погибших и обезвреживании минных полей; но затем они попытались заставить Нормана согласиться на перемещение подразделений Коалиции, чтобы они не удерживали дорогу в Басру, то, что он решительно отказался делать - и когда они оказались в затруднительном положении, сказали, что им придется вернуться в Багдад за дальнейшими инструкциями. Позже Норман почувствовал, что его "обманом заставили" согласиться на то, что иракцы могут летать гражданскими вертолетами, но в то время - учитывая положение в стране, когда все основные мосты были разрушены - это казалось разумной просьбой, и встреча закончилась на более или менее вежливой ноте.
С тех пор я обнаружил, что один вопрос, прежде всего, волнует людей в связи с войной: не следовало ли нам продолжить и захватить Багдад, пока у нас был шанс? Безусловно, очень большое разочарование и огорчение вызывает тот факт, что, как я пишу спустя три года после этого события, Саддам все еще находится у власти и продолжает убивать свой собственный народ. И все же в то время я твердо верил, да и сейчас верю, что ответом на этот ключевой вопрос было "нет".
С чисто физической точки зрения добраться до иракской столицы было бы легко. У нас было топливо, и наши танки могли быть там в течение нескольких часов. С величайшей легкостью мы могли бы уничтожить десятки тысяч иракцев, стоявших в очереди в узких местах, образовавшихся в результате разрушения мостов, но никто из нас не хотел участвовать в том, что американцы уже называли "охотой на индейку".