Память невольно понесла, закружила его по дорогам войны.
Память, память… Как хорошо, что многое плохое она может забыть, отринуть. Но как забудешь все?..
ВОСПОМИНАНИЕ ПЕРВОЕ
Зеленые фургоны
Когда это началось?.. Кажется, летом сорокового года. Конечно, летом! Солнце нещадно плавило асфальт на улицах Баку. Горячий ветер с Апшерона обжигал лицо, а носящиеся от его порывов песчинки кололи лицо, норовя ужалить глаза, застревали в ушах, скрипели на зубах. Душно.
Веденеев, выросший в подмосковной Балашихе и никогда не бывавший в таком пекле, беспрестанно прикладывался к фляге, жадно глотая теплую воду. Наконец фляга булькнула, отдав последнее содержимое, и сколько Николай ни втягивал в себя из нее воздух, его потрескавшиеся губы больше не смочила ни одна капля. Чертыхнувшись с досады, он повертел флягу в руке, словно примериваясь, куда бы ее забросить. Может, он и шмякнул бы ею как следует о сухменную твердь без единой травинки, которую уже второй час отбивал каблуками, стоя на посту, но в этот момент его окликнули:
— Товарищ сержант, хотите я принесу воды?
Мигом! Николай обернулся. К нему приближался совсем еще молоденький красноармеец, маленького росточка, в явно не по размеру сидевшей на нем гимнастерке, расклешенной под брезентовым зеленым ремнем чуть ли не до колен, в неумело замотанных на лодыжках обмотках и в панаме с широкими полями.
— Стой! — сипло выкрикнул Веденеев, стаскивая с плеча винтовку. — Кто такой?
— Красноармеец Горевой из первой роты двадцать восьмого радиополка! — звонко отрапортовал боец, вытянувшись в струнку.
— А чего тут шляешься? Не видишь, что объект секретный? — сурово спросил Веденеев.
Боец нисколько не смутился, заулыбавшись, общительно затараторил:
— Дневальный я… Во-он у той крайней палатки под «грибком» мое место, — показал он на разбитый метрах в трехстах под сенью небольших тополей палаточный лагерь — единственный кусочек обжитой земли на всем широченном полигонном поле, где шумели листвой деревья и зелень радовала глаз. — Наши все на занятия ушли. А меня любопытство разобрало: что за соседи объявились? Машины у вас какие-то чудны́е, товарищ сержант. Говорят, из самой Москвы к нам приехали?
— Вот сейчас сдам тебя, такого любопытного, кому следует, — живо пропадет охота совать нос, куда не надо, — оборвал его Веденеев. — Давай топай отсюда подобру-поздорову!
— Ну вот, я же по-хорошему, познакомиться, а вы? — обиженно надул губы Горевой. Разочарованно махнув рукой, повернулся и быстро зашагал прочь.
Веденеев смотрел ему вслед, потом глянул на пустую флягу, которую по-прежнему держал в левой руке. Неожиданно для самого себя он окликнул бойца:
— Может, и впрямь добудешь водицы? Жара, спасу нет, будь она неладна!
— Да я мигом!..
Минут через пять запыхавшийся Горевой уже снова стоял перед Веденеевым, который блаженно припал к горлышку, хватая крупными глотками живительную влагу. Его долговязая фигура распрямлялась, казалось, росла на глазах, а большой выпирающий кадык перекатывался по длинной шее, точно мячик, издавая такие жуткие буханья, что Горевой испуганно подумал, как бы не разорвало сержанта.
— О-ох, ангину можно заработать так запросто! Воду-то я из родника черпал, — предупредительно запричитал Горевой.
— Угу-у-гу, — мычал Веденеев. Напившись, оторвался от фляги: — Хороша студеная. Спасибо, малыш! — Он стащил с головы пилотку и прямо ею вытер губы, потное лицо. — Как звать-то?
— Григорий я, из Одессы. Вот там у нас жизнь: солнце палит, а благодать!.. Два месяца, как призвался в армию.
— Вижу, что не бывалый ты вояка: обмундирование торчком, «тумбочку» дневального бросил. И куда только ваш старшина смотрит?!
— Потише, потише! На себя лучше поглядите, — вспетушился Горевой. — К нему с добром, а он — «малыш». Сами-то на посту проходной двор устроили. А еще треугольники на петлицах носите. Да если бы не эти зеленые фургоны, я бы в жизни сюда не пришел! — вскинул он руку, показывая на тут же стоящие два ЗИСа с аппаратными, на которых возвышались антенны, напоминающие букву «Т».
— Ну ты, говорун, — двинулся на него Веденеев, опять стаскивая с правого плеча винтовку. Он спешно пытался взять оружие наперевес, но ему мешала фляга, зажатая в другой руке. Тогда он в пылу отбросил ее, она глухо звенькнула, и вода забулькала из горлышка, моментально впитываясь в трещинки на бурой земле.
Веденеева сразу как бы остудило. Ему стало неловко. Краснея, он смотрел исподлобья на насупившегося Горевого, на флягу, брошенную у ног, из которой тихонько журчала тонкая струйка. Выдохнул с сожалением: