— Чего надо?!
— А зачем гранаты? — спросил Григорий.
— Фу ты, пацан. Идешь в город и не знаешь, что фрицы наладились по льду к фарватеру подбираться, наши суда обстреливать.
— Дайте и мне гранату… И проводите меня, пожалуйста, а то ненароком за борт грохнусь, будет тогда потеха, — скривил Горевой губы в жалкой улыбке.
— Да ты, оказывается, незрячий! Как же ты, парень, на юте оказался? Ну-ка дуй на камбуз. Скажешь: комиссар приказал чаем напоить.
— Не нужен мне ваш чай. Я хочу здесь быть, рядом с вами!
— Гляди-ка, маленький, а горластый. Ладно, стой рядом со мной. Но только без глупостей!..
По возгласам матросов, коротким командам Горевому ясно представилась вся картина происходящего. На вражеском берегу вспыхнул прожектор, и идущий впереди ледокол вот-вот должен был пересечь острый луч. Но тут затарахтел По-2, полоса света взметнулась ввысь. Словно стрекоза в паутине, «тихоход» затрепыхался в ней. Зачавкали вразнобой крупнокалиберные пулеметы, посылая в небо огненные трассы. Но самолет крутнул маневр, скрылся в темноте, и вдруг засвистели бомбы. На берегу рвануло раз, другой. Прожектор погас.
— Каков наш спаситель, а? Видал?! — ткнул в бок Горевого комиссар корабля.
— Да! Видел! — закивал, восторженно улыбаясь, Григорий.
— То-то же, малыш, так держать! — привлек по-братски Горевого к себе комиссар, осторожно промокая тыльной стороной ладони его щеки, влажные от слез, стекающих из широко открытых глаз под напором встречного ветра.
Нет, никогда не забудет Григорий Иванович Горевой тот переход из Кронштадта…
…А в Лесном, в штабе радиобатальона, его командование не на шутку растревожилось известиями, поступающими с «дозоров». Не только Григорий Горевой потерял зрение. Не различали развертки на экранах осциллографов старшие операторы Лозовой, Тумаринсон, Егоров, Путютин… Восемь бойцов, являвшихся глазами «Редутов», не могли своими глазами смотреть на белый свет. Пока восемь…
— Что будем делать? Товарищ военврач третьего ранга, не медлите, говорите, что делать?!
— Необходимы витамины, товарищ капитан. Мы уже готовим в медпункте хвойный экстракт. — Врач батальона, не спрашивая разрешения, тяжело опустилась на стул, устало провела ладонью по опухшему лицу и добавила с горечью: — Но тем, кто теряет зрение, хвойная настойка вряд ли поможет. Она от цинги. А тут нужен рыбий жир…
— Что?.. Какой еще рыбий жир?! — усмехнулся старший политрук Ермолин. — Да легче иголку в стоге сена найти!
Врач пожала плечами и бесстрастно сказала:
— Другого лекарства предложить не могу.
— А может, все-таки что-нибудь придумаете, — совсем не по-комбатовски, просительно проговорил Бондаренко. — Может быть, хлеба по две нормы им, сухариков с кипяточком?
— Это тем, кто еще не начал слепнуть. А заболевшим нужен рыбий жир.
— Та-ак… Где же его достать? — Бондаренко с усилием потер указательным пальцем правой руки висок. — Кажется, нашел!.. А ведь точно!
Он вскочил, подбежал к двери, распахнул ее ногой. Выйдя в коридор, приказал дежурному:
— Машину мне, срочно! — Обернувшись, сказал застывшим в недоумении Ермолину и военврачу: — Я сейчас, Одна нога здесь — другая там… Может, и привезу рыбий жир. Ждите! — И скрылся, только гулко еще отдавались из коридора, постепенно затихая, его грузные шаги.
Комбат поехал на свою бывшую квартиру, которая после эвакуации на Большую землю его жены и сына давно пустовала. В кабине фыркающего грузовика он закрыл веки. Не оттого, что хотел прикорнуть (ибо знал, что сон сейчас не придет), но так легче было мысленно бродить по дому, в котором когда-то — вечность назад — он жил. Да сохранилось ли вообще это здание? Может, и дома-то уже нет или поселился в его жилище кто-либо другой? Бондаренко очень хотелось, чтобы все было цело, главное — оказалась бы на месте в квартире двухлитровая бутыль с рыбьим жиром. Как-то, испуганный болезнью сына, он принес ее по совету однокашника из академии. Сын тогда ничего не мог есть и худел прямо на глазах. Жена, правда, подняла Бондаренко на смех (мол, кто же ангину жиром лечит?), однако бутыль спрятала куда-то про запас. Но куда?..
Бондаренко почувствовал, что машина остановилась. Он открыл глаза. Справа от него за стеклом кабины громоздилась черная стена покосившегося здания, вроде бы и знакомого, но с трудом узнаваемого. Комбат отворил дверцу, поставил ногу на подножку, по-стариковски, еле переводя дух, выбрался из полуторки.
Лестница, по которой он поднимался, подсвечивая себе путь механическим фонариком «жиу-жиу», была покрыта ледяным настом смерзшихся отходов, выбрасываемых прямо на площадки. Сырая затхлость, как в подземелье, и жуткое, гробовое безмолвие страшили, ноги отказывались идти наверх, а в голове лихорадочно стучало: