Оклемался и вернулся в строй Григорий Горевой. Зрение у него постепенно восстановилось. Он снова сидел за экраном отметчика, звонко выкрикивая оператору цифры для составления донесений о передвижениях вражеских самолетов.
…В 3.24, в самый разгар боевого дежурства, когда в небе было полным полно целей, осциллограф погас. «Неужели опять что-то случилось с глазами?» — заволновался Горевой. Но нет, зрение его на этот раз не подвело. Однако установку пришлось выключать. Часа два корпели с инженером установки; ничего не ясно — схемы вроде бы не нарушены!
— Фу ты, как все просто! — чертыхнулся инженер от досады, обнаружив неисправность. — Надо позвонить Осинину, чтобы другие «дозоры» предупредил.
Сказалась конструкторская недоработка: из-за высокой температуры накаливания высокочастотной лампы расплавился и вытек парафин из конденсатора, расположенного рядом с ней, и затек под ее цоколь, служа изолятором. Теперь надо было изменить схему… Но выключение «Редута» во время боевого дежурства расценивалось как ЧП. Приехали на «дозор» дознаватели, особисты, чтобы разобраться в его причинах. Примчался и батальонный комиссар Ермолин — инженер установки был коммунистом, а вина за случившееся ложилась прежде всего на него.
— Неужели вы не понимаете, что если бы инженер своевременно проверил контакты, когда проводил профилактический осмотр станции, то ее выключения во время налета можно было избежать! — доказывал Ермолину следователь.
— А почему вы считаете, что он их не проверил? Осциллограф-то сначала работал, а значит, и парафин еще не проявил себя как изолятор, — парировал Ермолин. — Нет, товарищ капитан, разбираться будем досконально. А если с бухты-барахты, то загубим человека не за понюх табака.
Инженер установки вместе со старшим оператором Горевым и оператором Щегловым в ту ночь заступал дежурить. И Ермолин решил идти на «Редут» вместе с ними.
Ночь выдалась звездная, крепчал морозец, а снизу, от дороги, неумолчно доносился гул моторов: спешили от Ладоги машины с продовольствием в Ленинград. Ермолин и дежурная смена, выйдя из землянки, прислушались, всматриваясь в темноту. Но машины шли с притушенными фарами и были невидимы, лишь слышались голоса их движков.
— У меня сейчас такое чувство, товарищ батальонный комиссар, — сказал инженер, — будто от нас все зависит. Не вообще от всех наших войск или тех, кто по Дороге жизни колесит взад-вперед, а именно от нашего «Редута».
— Я тоже думаю об этом… Вы спускались вниз, к дороге, лозунг читали? — спросил комиссар почему-то у Горевого.
— А как же! Я, наверное, всю жизнь буду помнить слова из письма товарища Жданова к работникам ледовой трассы: «Товарищ, Родина и Ленинград твоих трудов на забудут никогда!» — выпалил Григорий и добавил: — Я, товарищ батальонный комиссар, в партию хочу вступить.
— Стремление похвальное. И давно созрело у вас такое решение?
— Нет, недавно. Прибыл из госпиталя на «дозор» и вот… Понимаете, трудно сейчас! И никто в округе не знает, для чего мы тут и чем занимаемся. Может, когда-нибудь узнает, но не в этом главное. Мы-то знаем, что защищаем небо над Дорогой жизни, значит, тоже трудимся здесь. А если ты коммунист, как я понимаю, то нужно не просто трудиться. А работать с двойной, тройной отдачей! — разволновался Горевой.
— Что ж, мыслишь ты, сынок, верно…
Они медленно, с трудом переставляя ноги, пошли по тропинке вверх, к церкви, очертания которой на фоне узорчатого звездного неба и снежных барханов напоминали какой-то летательный аппарат из области фантастики. Рядом с ней притулился заброшенный сарай, на крыше которого «выросла» березка. В нем и был замаскирован «Редут».
— Стой, кто идет?! — послышался окрик часового.
— «Ленинград»! — назвал комиссар пароль.
— «Москва», — отозвался часовой, пропуская смену к установке.
Горевой обнаружил цель на расстоянии 145 километров в районе Луги. Оператор Щеглов забубнил в телефонную трубку цифры — пошло донесение на КП Ладожского бригадного района ПВО и главный пост. Инженер установки, прокладывая на планшете маршрут цели, чуть обернувшись, коротко бросил сидевшему позади Ермолину:
— На нас летят, товарищ батальонный комиссар!
— Сколько самолетов в цели, какой тип? — спросил Ермолин.
— Не меньше двадцати «юнкерсов».