Каждую свободную поверхность в доме миссис Мюррей завалила выстиранной одеждой. В углу громко орал телевизор. С плечиков на окнах свисали рубашки, платья лежали на торшерах, чулки протянулись возле камина, а шелковые шарфики сушились на зеркалах. Каждая вещь будто бы нашла себе место по нраву.
— Все созданные вещи — это образы вещей, которые есть на небесах, — сказала миссис Мюррей, выкручивая телевизионную антенну и направляя ее на юг. Она умудрялась цитировать Библию и жевать ириски одновременно. Миссис Мюррей повернулась ко мне, и я вскочил на кресло: она дала мне остаток ириски, вздохнула и поглядела на меня своим фирменным скорбным взглядом.
— Я должна тебе кое-что сказать, Красавчик Мафия. Увы, животные после смерти не попадают в рай.
— Какое облегчение, — ответил я. — Можно спокойно верить, не заботясь о последствиях.
— Чего ты растявкался? Я всего лишь сказала правду. Нечего на меня обижаться, маленький... Снежок.
Она улыбнулась мне сквозь старые очки. Дверь на террасу была открыта, и цикады в саду стрекотали в защиту Джона Стюарта Милля, обвиняемого в человеческой самонадеянности. Тут загремел телевизор: Мэрилин вышла на сцену в белой меховой накидке и платье из звезд. На маленьком экране телевизора «Магнавокс» она была созданием не от мира сего, как никогда далеким от повседневной жизни. Каждое существо обладает каким-нибудь редким, уникальным качеством, но в тот миг, окруженная призрачным ореолом, Мэрилин казалась недоступной звездой, сверкающей в сгущающемся вокруг нее мраке. Она пела «С днем рождения, мистер президент». Моя подруга выглядела так, словно действительность никогда ее не заботила и не волновала, словно в ее жизни не было никаких сомнений, тревог, людей и Элис Таттл. Она была потусторонне красива. На миг в толпе зрителей мне привиделся еврейский юноша Чарли. Камера снимала ряды улыбающихся молодых лиц — то были люди, которых заботило будущее их общества, и я совершенно уверен, что Чарли сидел среди них. На сцену вышел президент Кеннеди. Заиграла оперная музыка. Изображение стало нечетким, музыка звучала все громче и громче. Я даже подумал, что это внеземные цивилизации посылают нам сигнал, но то был всего лишь Кеннеди, помехи и неестественно громкая музыка. Миссис Мюррей с безразличным видом сидела в кресле. Она штопала любимые носки Мэрилин и нашептывала слова какого-то древнего псалма.
Бугенвиллея уронила в бассейн несколько лепестков. Я сидел на террасе, наслаждаясь прекрасным вечером. Пусть моя хозяйка была на другом конце континента, насекомые без умолку спорили, а миссис Мюррей тихонько работала в своем мексиканском кресле, все равно мы были все вместе под синими кущами небес. Там, наверху, сияли звери-созвездия — Большая Медведица, Скорпион, Большой Пес, — точь-в-точь как две тысячи лет назад они сияли Птолемею. На забор вдруг вскочила Лиззи, кошка нашего соседа-ортодонта. Она двигалась в ритм доносившемуся из комнаты Вагнеру. Отражаясь в бассейне, кошка говорила медленно и с расстановкой:
Солнце уходит, а с ним и мы,
Кто ищет солнца на руинах.
Так радуйся же лету, mes amis,
Ведь не попляшешь на могиле.
Я подошел к живой изгороди и поставил на нее передние лапы, но кошка не испугалась и не убежала — наоборот, игриво наклонилась вниз. Она видела, что мне открылось что-то новое.
— Приключения многому тебя научили, — сказала она. — Даже твои неприятели с этим согласны. Ты повзрослел, Маф.
— Люди искусства всегда молоды душой, — ответил я. — В работе они всегда молоды, и мечты у них всякий раз новые.
— Хороший пес, — сказала она.
Музыка все играла, и мне вдруг показалось, что я сижу не у бассейна, а у синих рейнских вод, и над поверхностью реки поднимаются дочери Рейна, поющие элегию об утраченном золоте. Их смех звучал в скрипках, пение которых летело из окна. Потом вороны заговорили об отмщении, а Зигфрида, как и положено, убили. Я вообразил алое зарево на небе и полыхающий погребальный костер, в который бросается Брунгильда на коне, и всему приходит конец. Через минуту наступила тишина, а бассейн вновь стал обыкновенным калифорнийским бассейном. Вагнер как-то попросил Козиму делиться всеми своими мыслями с их спаниелем Пепсом. «Говори Пепселю все, о чем думаешь, — писал он жене. — Я заметил, что перед началом работы мне хочется, чтобы пес пришел и приглядывал за мной».
Миссис Мюррей задремала над штопкой, и я пробрался мимо нее в гостиную. Экран телевизора превратился в заснеженное поле, часы тикали будто бы в другой вселенной, так что я прошел мимо развешанной одежды к своему любимому месту в задней части дома — к постели Мэрилин. Я сонно улегся на нее и почесал старый пинкеровский ошейник. Да, меня нередко выставляли за дверь спальни, а иногда и запирали в гостевом домике за болтливость, но той ночью я мог сколько угодно лежать в хозяйкиной кровати и вдыхать строгий, вечный аромат свежих хлопковых простыней, который показался мне столь уместным и правильным, когда я закрыл глаза и втянул носом секреты ее подушки.
Примечания
1. Мистер Кокс был воплощением человеческой свободы, по крайней мере свободы в понимании Жана Поля Сартра. Он мог быть и не быть, а в самом конце, подобно мистеру Хемингуэю и остальным, доказал свое существование тем, что его закончил. — Примеч. авт.
2. Я вдруг понял, почему Жан Ренуар назвал это место «16-й век Фокс». — Примеч. авт.
3. Любимое стихотворение моей первой хозяйки, миссис Дафф. В лучшую пору своей политической жизни она часто выписывала из него отдельные строки и рассылала правительственным чиновникам. Она воображала, что невинность собак может наставить их на путь истинный. — Примеч. авт.
4. У.Б. Йейтс, «Кот и луна». — Примеч. пер.
5. Дж. Мильтон, «Потерянный рай». — Примеч. пер.
6. Мадам Поль писала сестре, что Клод Моне был «aimant les sucreries», большим сладкоежкой, но свой портрет его кисти она в магазине не повесила. «Мы непременно подыщем ему достойное местечко в прачечной. Я обожаю искусство и восхищена тем, как точно нас запечатлел месье М. Но мой муж другого мнения. Полагаю, он пришел в ужас, узнав, что мы с Фулетт сделаны из одного материала». — Примеч. авт.