Время за работой промелькнуло быстро. Вот и шесть вечера, а значит – пришла пора слегка перекусить и отправляться в парк – заканчивать эту очень важную картину. До восьми Художница, как правило, просто гуляла, дышала воздухом и наблюдала тонкие, почти незаметные взгляду обывателя изменения в красках вечера…
Пока закипал чайник, она распахнула шкаф. В её гардеробе не было ни одного платья или юбки, зато висело несколько мужских рубашек.
Чай с круассанами, балкон, двор, старая ива. Мамы с колясками… Играющая ребятня. И вечернее золото солнца.
В её этюднике лежали краски, но лишь для вида. Прохожие в целом редко обращали на Художницу внимание, но необычный способ работы всё же мог броситься в глаза. Приходилось таким образом маскироваться. Общественный транспорт она не любила за жалящий рой чужих мыслей, от которого было трудно закрыться, а потому до парка добиралась пешком, время от времени любуясь симпатичными девушками сквозь щиток тёмных очков – без вожделения, просто ради эстетического удовольствия и вдохновения. Не поворачивая лицо в их сторону, она успевала обласкать взглядом их открытые ножки, а озорное солнце присоединялось к ней, иногда норовя нахально просветить их юбки насквозь. А вот от волосатых мужских ног в шортах Художница поспешно отводила глаза с неприятным жжением в желудке.
Вечер созревал, мёд солнца сгущался, сочась сквозь ветви. Пронзительный дурман лип снова окутывал душу, а чуткие пальцы поглаживали волшебную кисть, готовясь поймать первые мазки… Пять минут… Четыре… Одна. Готовность номер один…
Знакомое тепло заструилось по сосудам рук. Направив кончик чудесной кисти на одну из лип, змеино-гибкой ладонью Художница очертила вокруг него кокон силы. Как игла шприца, кисть всосала кусочек пространства и впрыснула его на полотно, при этом Художница ощутила лёгкую дурноту за грудиной, точно другим своим концом кисть выкачивала силы из неё. Так и было: как любой электроприбор работает от сети, так и кисти требовалась энергия. Художнице не хотелось думать о последствиях. Виктор с Катей ждали эту картину, а самое главное – её ждала Журавлёнок.
Ей оставалось положить несколько мазков, как вдруг золотистый покой в её голове нарушил девичий мыслеголос:
«Здорово у вас получается!»
Увлекшись работой, Художница не заметила, что за ней наблюдала юная девчонка, быть может, чуть-чуть старше тех лизальщиц мороженого, с огромной пушистой гривой мелко завитых волос, чем-то напоминавших длинную кудрявую шерсть ангорских коз. Часть прядей была светлой, часть – тёмной. Круглолицая и светлоглазая, со вздёрнутым носиком и ямочками на пухленьких щёчках – одним словом, милая до невозможности, девчонка теребила длиннющие жёлтые бусы, обмотанные вокруг шеи в несколько раз. Конечно же, она успела разглядеть все особенности необычной живописной техники.
«Извините… – смутилась она. – Вы, наверно, не хотите, чтобы кто-нибудь видел это… Так уж получилось, что я… Я никому не скажу».
Уже на слове «извините» Художнице стало неважно, что девушка всё видела: во время речи её губы не шевелились. Она обращалась к Художнице так же, как Любимая – телепатически. Это было невероятно.
«Вы не слышите, – словно прочитав её мысли, ответила девушка. – Я щёлкнула пальцами у вас за спиной, но вы не обернулись».
«Ты второй человек в моей жизни, разговаривающий со мной так», – едва оправившись от изумления, телепатировала Художница.
«И вы у меня – вторая, – последовал ответ. – Первой была Лена, моя сестра-близнец… Но четыре года назад она погибла, и мне стало не с кем так общаться».
«Соболезную, – смутилась Художница. И спросила: – А ты тоже не слышишь?»
«Нет, у меня нормальный слух, – качнула кудрявой головой девушка. – Но иногда мне хочется его потерять, чтобы не слышать некоторых глупых вещей…»
«Ну и дурочка, – проворчала Художница. – Цени то, что дала природа».