— Женя, ты бы хотел вернуться к маме? — спрашивают у малыша.
— К другой? — говорит он осторожно.
От товарищей по школе он узнал, что есть другие матери, и вот готов вернуться… но не к своей. К другой!
Родная мать выгоняла его из дому в шесть-семь часов утра и уходила на работу. Выгоняла в любую погоду, даже в самые жестокие зимние морозы:
— Ведь в комнате вещи… Вдруг уйдет, а дверь останется открытой…
Она возвращалась домой поздно, иногда и после двенадцати часов ночи. Только тогда прокрадывался за нею в комнату замерзший, голодный, смертельно уставший малыш. И сразу же сжимался в комок, принимая на свое худенькое тельце неизбежные побои.
В свое время мать сумела получить по ордеру вместо тринадцатиметровой комнаты двадцатиметровую, и только потому, что у нее ребенок. Общественные организации завода, где она работает, устроили малыша сперва в круглосуточные ясли, а затем в круглосуточный детский сад. Там мальчик жил в тепле, окруженный заботой.
Но пришло время поступать в школу. Он, как и положено, вернулся к матери. И все два года, прошедшие с того дня, когда он вернулся к матери, он был как бы зажат в тяжелой, неумолимой руке.
Когда его взяли в детский дом, Женя стал оживать, выпрямляться. Как проникновенно произносит он простое слово: суп. Его кормят. Никто его не гонит. Не бьет. С ним ласковы и внимательны, даже чуточку внимательнее, чем с другими детьми.
…Молодая женщина двадцати восьми лет явилась в суд. Там по заявлению отдела народного образования решалось дело о лишении ее родительских прав.
Женщина принарядилась, — голова кокетливо повязана шелковой косынкой. Но из-под надвинутой на лоб косынки смотрят угрюмые, холодные глаза.
— Признаю лишение материнства, — говорит она с готовностью, даже с поспешностью…
Будто боится, что не успеет сказать об этом. — Но, может, вы любите своего мальчика? Она пожимает плечами:
— Нет, зачем же?
Свидетели называют ее:
— Эта женщина.
Судья называет ее:
— Ответчица. Все избегают назвать ее матерью. Суд лишил «эту женщину» родительских прав, выселил из комнаты. Ребенка передали в детский дом.
Лишение родительских прав она встретила как дар судьбы, как избавление от тяжелых обязанностей.
Против выселения она яростно протестовала:
— Не имеете права!
Когда она выходила из зала судебных заседаний, от нее все сторонились. Вокруг нее образовалась пустота. Это ее не беспокоило, как не беспокоило и лишение родительских прав. Но придет, обязательно придет день, когда она почувствует тяжесть, ужас одиночества. Что может быть страшнее такого одиночества — при живом сыне?
И ни один голос не поднимется в ее защиту.
Она сама выбрала свой путь и свою судьбу.
Детей нужно охранять. Всеми силами нашего общества. И не только в таких особых, чрезвычайных случаях, но и тогда, когда их оскорбляют дурным примером, равнодушием.
Дети — это зримое бессмертие!
ПОДВИГ ЛЮБВИ
В тяжелые дни блокады в Ленинграде были люди, которые, сами шатаясь от слабости, находили в себе огромные душевные силы и брали в свой дом осиротевших детей. Это и не назовешь иначе, как великим подвигом любви.
…Работница железной дороги шла из Павловска в Ленинград. Враг в эти дни наступал с особой яростью. На всех путях, ведущих в город, рвались снаряды. Женщина очень устала, ей было очень тяжело. Дойдет ли? На дороге она увидела двух девочек, двух сестричек, жавшихся в ужасе друг к другу. Казалось, у женщины не хватит сил, чтобы спасти самое себя. А тут нашлись силы сразу для всех троих — для девочек и себя.
Затем они, потерявшие родителей, стали ее детьми, она — их матерью.
Я знаю и другую женщину — работницу текстильного комбината имени Кирова. В 1941 году, в начале войны, она увидела на дороге маленького мальчика. Горели дома. Работница подняла плачущего ребенка и понесла его на руках в свой дом. У нее появился сын, а ребенок перестал быть сиротой.
И вот еще одна ленинградская мать.
…Евгения Александровна не решается ни о чем рассказывать в присутствии девочки, а та не хочет ее отпустить.
— Ну ты, мамин хвостик, — говорит она Леночке, — я скоро вернусь…
И девочка, улыбаясь, выпускает ее руку. Она привыкла к этому шутливому и ласковому прозвищу.
Евгения Александровна рассказывает:
— Вы хотите знать, как произошла наша встреча? У меня было большое горе — умерла пятнадцатилетняя дочь, Наташа. Меня разбил паралич, я лежала в больнице. Иногда на кровать присаживался врач, беседовал со мной. Он не утешал, нет. Он ничего не советовал, только рассказывал. С внушенной мне мысли о еще более тяжкой участи осиротевших детей, нуждающихся в матери, началось мое выздоровление.