Выйдя из больницы, Евгения Александровна твердо решила взять на воспитание осиротевшую девочку. Ей хотелось, чтобы эта девочка была похожа на ее покойную дочь, на Наташу. Она искала. Ходила в детские дома, смотрела на детей, выбирала. У этих детей уже был кров. Многие из них были очень привлекательны: окрепшие, с живыми ясными глазами. И всё же Евгения Александровна продолжала искать.
Ей рассказали, что демобилизованный солдат, вернувшийся из военного госпиталя, привез с собой пятилетнюю девочку, найденную на дорогах Литвы. Он вез ее, завернув в шинель, так как на ней было одно только рваное платьице.
— Я увидела эту крошку, — рассказывает Евгения Александровна, — изможденную, болезненную, с огромными грустными глазами. Она лежала под шинелью, свернувшись маленьким клубком. Что-то дрогнуло в моей душе. Я подсела к ней. О чем говорить? Стала рассказывать о своей покойной Наташе, жаловалась девочке, может быть, потому, что боялась ее жалоб.
«А знаешь, — сказала Евгения Александровна, — ты очень похожа на Наташу».
«Ты тоже похожа на мою маму, — ответила ей девочка. — Ты тоже маленькая…»
«Пойдешь со мной?»
Девочка посмотрела на солдата. Тот улыбнулся и кивнул головой.
Евгения Александровна сказала мне:
— Если спросить, кто кому должен быть благодарен — она мне или я ей, — на это трудно ответить. Мне кажется, что так у всех, кто усыновил, в грозные годы войны осиротевшего ребенка. Чем несчастнее был ребенок, чем больше он требовал заботы, — тем он становился дороже.
В старой тетради, где была сделана эта запись о ленинградских матерях, к сожалению, не нашлось адреса Евгении Александровны. Я помню, что она живет на Васильевском острове. Отчетливо вспомнилось мне, что в конце разговора она сказала:
— Да, я уверена, что забота о Леночке помогла мне спасти и самоё себя.
Вероятно, это действительно так.
С ЧЕГО БЫ ЭТО?
Алексей Иванович Кочкарев сам никогда не слушал лекций, которые читались в клубе, где он был директором. Он считал себя выше этого.
Но, никогда не бывая на лекциях, Алексей Иванович любил задерживать лектора в своем кабинете и запросто поговорить с ним. Как культурный человек с культурным человеком. О современных проблемах, о данном этапе. После такого разговора он чувствовал себя каким-то освеженным.
…И вот они сидят друг против друга — директор клуба и педагог, прочитавший только что лекцию о родительском авторитете и силе личного примера в воспитании детей.
— Вот, скажите, — говорит Алексей Иванович проникновенным голосом бывшего руководителя художественной самодеятельности, — откуда берется детская ложь?
Утомленный лектор не уверен, что ему следует повторять свою лекцию специально для директора клуба, однако уклониться от разговора тоже считает неправильным. Он уже готов приступить к объяснениям, как вдруг на столе директора клуба звонит телефон.
Алексей Иванович, поморщившись, взял трубку и сразу же заговорил измененным голосом:
— Вам директора?… Его нет. Вышел… Куда? Он передо мной не отчитывается… Повторяю: директора клуба здесь нет!.. Когда он будет? Не знаю… Кто говорит?… Посторонний. Могу передать по слогам: по-сто-рон-ний! Понятно?
Тут Алексей Иванович сердито бросил трубку на рычаг и раздраженно сказал лектору:
— Не дадут поговорить!.. «Кто у телефона?» Подумаешь! Так я и обязан докладывать всякому… Так вот, поймите мое положение: лжет мальчик нагло, прямо в глаза. По всякому поводу и безо всякого повода. Что вы на это скажете? По какой причине? Кто научил? И груб. Откуда она — грубость в ребенке, растущем в культурной семье, у культурных родителей? Не торопитесь отвечать, я вам сам скажу. Всё потому, что нет настоящего воспитания в школе. Не обижайтесь, но школа не на высоте. Куда это годится, в самом деле? Ну, ошибся мальчик, неправильно решил задачу. Не ошибается тот, кто ничего не делает. А учитель ставит двойку. Я и говорю сыну: «Подлец твой учитель! Пойду и поговорю с ним. А ты послушай». Приходим в школу, заходим в учительскую, и говорю я учителю: — «Вы бы хотя для разнообразия поставили моему сыну хорошую оценку, а то всё двойки и двойки…» Что же мне ответил учитель? «Вы бы, — говорит он, — хотя бы для разнообразия заставили вашего сына готовить уроки…» Острит! Понимаете, вместо того чтобы ответить мне по существу, острит. Тут я, конечно, не вытерпел и заговорил с учителем со всей прямотой и резкостью. А он что? «Прежде всего, — говорит, — попросим вашего сына выйти за дверь и подождать. Ему незачем быть свидетелем такого недостойного разговора. Пусть выйдет, а мы поговорим более спокойно и постараемся понять друг друга». — «Нет, — заявляю я, — пусть постоит здесь. Я отец и лучше знаю, где должен находиться мой сын. Пусть послушает». А учитель говорит моему сыну, чтобы он вышел, и он выходит. Какой же после этого может быть авторитет у отца? И где же тут контакт между школой и семьей?