— Петр Иванович, как вы, верно, знали, промышлял старинными вещичками.
— Ах, да! Теперь вспомнил! — с облегчением воскликнул Нольде. — Именно по этому делу я свел знакомство с… как вы его назвали?
— Косичкиным, — подсказал молодой человек.
— Да-да, именно. И где же он теперь пребывает?
— Не имею понятия… Давно не встречаю.
— А вы кто сами будете? Студент?
— К сожалению, нет. Так уж случилось!
Нольде благодушно принялся расспрашивать собеседника о его семье, прошлом. Учился в гимназии? Не окончил — помешали большевики… Ну конечно. Отец, акцизный чиновник, убит под Перемышлем. Мать умерла от тифа. Ах, обычная биография интеллигентного юноши в это смутное, в это ужасное время… И вот у него нет другого выхода, как «записываться на фронт».
Этот молодой человек, как он отрекомендовался — Евгений, да, Евгений Сорокин, понравился Нольде. И можно вполне поверить, что с Петрикосом его связывала только «коммерция». С какой стати такой старый воробей, как Петрикос, будет посвящать желторотого птенца в другие дела…
И все-таки как-то боязно отпускать этого юношу в большой мир, полный неожиданных встреч — вот же угораздило его сейчас — и опасных совпадений. Лучше бы как-то пристроить этого Евгения.
Стал мысленно перебирать: через кого бы? Уж конечно, через человека, «склонного», но не слишком близкого, в конечном счете он этого Евгения не знает! Но кто-нибудь из добрых друзей мог бы взять на себя устройство интеллигентного юноши, — с расчетом на дальнейшее, более квалифицированное использование.
Нольде даже вспомнил, кто именно мог бы…
— Послушайтесь моего совета, идите служить. Учиться сейчас негде и незачем. Поработайте, найдете себе место под солнцем. Могу помочь запиской. Черкну своему другу, он вас устроит. А?
Евгений горячо поблагодарил. Так горячо и искренне, что Нольде уже без колебаний пригласил его к себе в номера. Назвал себя: Александр Тикунов, советский служащий, по финансовому ведомству.
Нольде считал себя работником «новой формации»: смело завязывал знакомства, не строил из себя «буку»… «Буки» всегда подозрительны. Общительный, веселый господин Тикунов со знакомыми, друзьями, дамами, обожаемый гостиничной прислугой, глубоко «свой», не вызывает подозрения. Каждый новый день укреплял Нольде в его положении. И он это ценил.
2
Старинные часы в дубовом футляре пробили два. В этот поздний час в здании МК было тихо. Изредка слышалось только легкое потрескивание рассыхающейся мебели да шелест деревьев за открытым окном.
Собиралась гроза. Позднее лето шумело ливнями, посверкивало дальними сполохами.
Владимир Михайлович все еще работал. Дверь в кабинет была открыта, и в приемной, где ожидал Василий, было слышно, как скрипит перо, которым Загорский торопливо набрасывает мелкие летучие строчки на страницы блокнота. Потом прозвучал звонок, и голос Загорского произнес:
— Доброй ночи, Феликс Эдмундович!
Наступило молчание, затем короткое:
— Хорошо. Да. Еду.
Услышав это, Василий поспешно спустился к выходу. Машина секретаря МК, старенький «рено», который Владимир Михайлович называл «драндулетом», стоял у подъезда. Василий разбудил дремавшего водителя:
— Владимир Михайлович сейчас поедет.
— Домой?
— Нет, на Лубянку.
Василий посторонился, пропустил Загорского. Тот сел рядом с шофером, Василий — на заднем сиденье. Машина уверенно двигалась знакомой дорогой, несмотря на полную темноту улицы, не освещенной сейчас, в позднее время, из окон домов.
Но на Лубянке светились все окна. Загорский поднялся по лестнице, на ходу попросив Василия позвонить к нему домой и передать, что приедет поздно.
— А то я уж расстарался, сказал, что скоро приеду… Будут беспокоиться, — улыбаясь, объяснил он.
Пока Василий выполнял это поручение в комнате дежурного, через нее в кабинет Дзержинского проходили члены коллегии Всероссийской и Московской чрезвычайных комиссий. Василий узнал Петерса, Аванесова, Манцева… Красивый статный человек с раздвоенной бородкой был ему незнаком.
— Это Лацис, председатель украинской ЧК, — сказал Петр Царев, дежуривший в эту ночь.
— Значит, Большая коллегия?
— Бери выше: с представителями МК и НКВД…
Беспрерывно звонил телефон на столе. Дежурный
брал трубку, отвечал коротко:
— У товарища Дзержинского совещание.
— Такое, брат, время, — сказал Василию Царев, — чуть какие неудачи у нас на фронте — контра в тылу сразу голову подымает… И сколько ее! Правда, что гидра. Одну голову срубим — вторая вырастет… Вам там, в МК, небось не так заметно?
— Чего же незаметно? Коммунисты тоже вылавливают врагов. Не одни вы. И на заводах держат ушки на макушке. Вон в трамвайном парке левые эсеры к забастовке призывали, так рабочие сами с ними быстро справились.
В это время дверь кабинета распахнулась. Царев, полагая, что это от ветра, хотел ее захлопнуть, но послышался голос Дзержинского:
— Пусть проветрится.
Действительно, за тот небольшой промежуток времени, что шло совещание, кабинет уже наполнился дымом.
В дежурной комнате никого, кроме Царева и Василия, не было. Теперь они сидели тихо, и им были слышны отдельные фразы ораторов. Можно было понять, что речь идет о создании единого центра, который объединял бы все организации, занимающиеся борьбой с контрреволюцией. Дзержинский настаивал на том, чтобы все коммунисты оказывали помощь ЧК в этом деле.
Загорский заметил, что это возможно, если члены партии будут иметь какие-то права, хотя бы задерживать лиц, ведущих контрреволюционную агитацию в общественных местах и на улице.
Дзержинский ответил, что такого рода мандаты можно будет выдавать.
Загорский добавил»
— Притом, что мандаты эти будут выдаваться с большой осторожностью, через районные комитеты и МК, такая мера, конечно, себя оправдает.
Дальше пошел разговор об общем положении в столице, вызывающем серьезные опасения. Уж куда серьезнее, если антисоветские элементы нагло агитируют на улицах!
Совещание затянулось. Когда Загорский вышел из кабинета Дзержинского, начинало уже сереть. Владимир Михайлович, садясь рядом с водителем, весело спросил:
— Замаялись, ребята? Поехали до хаты…
Машина двинулась от Лубянки на спуск, и в ту минуту, когда она шла с малой скоростью вдоль тротуара, с правой стороны спуска на Театральную площадь, из глубокой ниши Лубянского пассажа, соединявшего спуск с Пушечной улицей, быстро выбежала женщина в длинном черном платье. В первую секунду Василию показалось, что это старуха — по платью и черному платку на голове — но движение, с которым она бросилась к машине, было по-молодому стремительно.
Не раздумывая, чисто механически, Василий выпрыгнул, рывком распахнув дверцу машины, и сбил женщину с ног… Водитель затормозил. Василий поднял женщину с тротуара, она оказалась странно легкой, из-под платка сверкнули черные, диковатые глаза. Оружия в руках у нее не было. Если бы оно было, она не успела бы его спрятать в то мгновение, когда Василий спрыгнул на тротуар.
— В чем дело? — спросил Загорский спокойно.
— Отвечайте! — повторил Василий, не выпуская руки женщины.
Она молчала.
— Почему вы бросились к машине? — спросил Загорский. — Вам что-нибудь нужно от меня?
— Я обозналась, — ответила женщина тихо.
— При вас есть какие-нибудь документы? — спросил Загорский. — Отпустите ее! — приказал он Василию.
Женщина достала бумагу: водитель посветил фонариком, и Загорский прочел удостоверение на имя машинистки Беллы Синицкой.
Он вернул женщине бумагу и велел Василию сесть в машину.
— Поехали! — сказал он.
Машина тронулась. Женщина стояла неподвижно, глядя ей вслед.
— Подозрительная, Владимир Михайлович! Обыскать бы… — сказал Василий. — Ведь как кинулась!..